Александр Барков - Мои друзья

Услышав шум, проснулась еще одна девочка:

— Чего не спите? — недовольно заворчала она, переворачиваясь на другой бок. — Будите всех!

— Да ходит кто-то! — вскрикнула Маша.

— Сторож Емельян Гаврилыч, наверно, — сказала хладнокровная Зоя, но вскоре и она услышала стук. Вскочила и щелкнула выключателем. Свет поднял палату на ноги, и тайна была раскрыта. Возле тумбочки бегал ежик.

— Ах ты, ночной разбойник! — погрозила ему пальцем Маша.

Ежа водворили обратно в коробку, а чтобы он снова не сбежал, перевязали ее крест-накрест прыгалками. Но и тут смутьян не угомонился. Он стал грызть стенки, царапаться и шуметь еще больше. Пришлось его отнести в коридор.

Утром девочки хотели скрыть ночное приключение. Им было стыдно, что они так перепугались маленького ежа. Но, к их удивлению, об этом прослышала соседняя палата, а от нее слух потянулся по всему лагерю. И перед обедом прозвучал срочный выпуск радиогазеты;

— Внимание! Внимание! У нас в лагере в шестом отряде появился еж. Днем его величают Гербарий, а ночью Разбойник. Послушайте, какое ЧП произошло вчера между двенадцатью и часом ночи.

Еж удрал из коробки и побежал по палате, а Норе Пахомовой показалось, что это бродячий козел, который сбежал из соседнего колхоза. И хотя никто козла не видел, все страшно перепугались и хотели звать на помощь Емельяна Гавриловича с ружьем. И если бы не храбрая Зоя Коновалова, положение могло стать катастрофическим. Зоя включила свет, и тут шло чудо: бродячий козел оказался ежом Гербарием! Таковы правдивые слухи об этом таинственном ночном происшествии.

И вновь еж оказался в центре внимания всего лагеря. А чтобы избавиться от досужих разговоров и смешков, наш отряд решил устроить живой уголок. Для Ночного Разбойника сбили ящик с высокими стенками. По вечерам его накрывали крышкой с такой надписью: «Хоть хитер ты, братец еж, но от нас ты не уйдешь». А вскоре рядом с ним поселились в клетках бельчонок Фомка, белые пушистые кролики Пиф и Паф и пестрый кукушонок Игнаха.

К концу лагерной смены животные стали совсем ручными. Особенно ежик. Стоило Маше Сутеевой зашипеть по-особому, как он начинал лукаво поводил носом-пятачком в ожидании лакомства. Так Ночной Разбойник стал воспитанным Гербарием.

ОСЕННИЙ САД

Не окраине дальнего поселка, над медленной речкой Протвой, где шумит по берегам ивнячок и стреляют в глубоких бочагах зубастые щуки, раскинулся фруктовый сад.

Когда за реку медленно опускается солнце, яблоки будто наливаются золотом и горят среди зелени листвы. В эти предвечерние часы сад оживает, полнится смехом, звонким ребячьим гомоном.

Пятый год школьники приходят сюда, помогают убирать урожай. Вначале они работают дружно, как говорится, в охотку, а спустя час-другой устают, затевают возню. С гиком и хохотом гоняются друг за, другом, устраивают кучу малу. И никто не в силах обуздать их пылкий, неукротимый нрав. Но даже у самых отчаянных сорванцов есть в душе нечто заветное. Стоит в разгар бесшабашного веселья кому-нибудь крикнуть: «Дед Кузьма идет!», как шум вмиг стихает. Стайкой вспугнутых птиц разлетаются юннаты. В тишине становятся слышны шелест листвы потревоженного сада да глухое старческое покашливание. Вдоль ограды, спираясь на суковатую палку, медленно идет высокий худой старик. На нем широкополая соломенная шляпа, темно-синий плащ, высокие хромовые сапоги. Поражают глаза и улыбка. Улыбка радостная и добрая, а глаза, цвета спелых вишен, проницательны и по-молодому задорны.

Недавно деду Кузьме исполнилось девяносто. Лет пять он на пенсии, но по-прежнему не может жить без сада. Точно любимого внука, навещает каждый день.

Перед самой войной он заложил этот сад. Поливал, окапывал и бережно подрезал каждое деревце. Здесь более трехсот яблонь, но Кузьма Ильич помнит каждую из них. Вон у той могучей антоновки была обморожена крона, а ствол того красавца аниса поврежден осколком бомбы. Однако садовод выходил их. С годами деревья поправились и стали плодоносить, а потом началась посадка молодняка. Тяжело, очень тяжело было расставаться Кузьме Ильичу со своим садом…

— Как дела, работнички? — спрашивает Кузьма Ильич и останавливается у ограды.

— Хорошо! — отвечают школьники.

— А как урожай нынче?

— Отменный!

— Так, так, родимые, — старик степенно оглаживает усы. — Иначе и быть не должно. Нынче год яблочный. Я еще в мае по цвету приметил.

И, словно подтверждая слова садовника, девушка с тугой русой косой подбежала к Кузьме Ильичу, смущенно протянула румяное яблоко.

Старик слегка приподнял шляпу, поблагодарил. И глаза, и усы, и каждая морщинка на его желтом лице лучились почти детской радостью…

А на окраине дальнего поселка, над медленной рекой Протвой, а лучах заходящего солнца золотился яблочный сад.

ПТИЦА-РАДОСТЬ

Как грустный взгляд, люблю я осень

В туманный, тихий день хожу

Я часто в лее и там сижу -

На небо белое гляжу

И на верхушки темных сосен.

Неприметно подкралась осень. Посветлела, выцвела синева неба. Воздух пропах антоновкой, житом, горьковатым печным дымком. Загремели ставнями ветры. В доме сделалось одиноко, и я решил пойти в лес: посмотреть на золотой снег под березами, полюбоваться смешением нежных тонов и красок.

Я шел мимо темного, поросшего ивняком и пожелтевшей осокой пруда. Палые листья пестрели на влажной дороге. На опушке увидел огромный пень и подумал: «Каким исполином был этот дуб столетие назад, в дни славы и молодости!» Ныне о былом величии можно было лишь догадываться по многочисленным годовым кольцам древесины да толстенной, поточенной жуками коре.

Вдруг над головой в ветвях сосны мелькнул желто-зеленый огонек, послышался легкий шорох. Я застыл на месте. В пяти шагах от меня на пень опустилась синица и заплясала на нем.

Грудка лимонно-желтая, а посредине черный галстук. Щеки — белоснежные. На голове — бархатная шапка. Синица кувыркалась, пряталась, потом снова появлялась и, словно балерина, взмахивала крыльями. Внезапно я стал свидетелем чудесного лесного представления, а дряхлый замшелый пень преобразился и ожил.

«Циви, циви, трах-тах!» — прозвенела радостная песня, и мою осеннюю грусть будто рукой сняло…

Представление окончилось. Синица прыгнула вниз, прямо к моим ногам, и исчезла, словно утонула во мху. Я смахнул паутину с лица, и… в памяти ожило детство. Октябрь далекого года. Малая деревенька Жарки на берегу Камы. Шаткий деревянный мосток через овраг. Знакомая тропа усыпана разноцветными — палевыми, огненно-красными, бурыми листьями. Звонкий голосок придорожных синиц.

«Пинь-пинь, дзынь-дзынь!»

«Пинь-пинь, дзынь-дзынь!»

Звон меди и серебра слышится в их перекличке. Не потому ли мы называли синиц «зинзиверами»?

Так с детства запала в сердце осенняя красота: мерцание сосновых вершин в небесах; лихая цыганская пляска палой листвы под бойкий синичий посвист; желто-зеленые, тонущие листья кувшинок на темно-синем зеркале пруда.

Не раз зимой голодным птицам

Приснятся россыпи зерна,

И грустно тенькает синица

У заметенного окна.

Зима. На дворе мороз, сугробы по пояс. Сидишь, бывало, в классе, решаешь задачку. Вдруг тишину расколет частый, настойчивый стукоток. Глянешь в окно, а там синица. Прыг-скок по раме.

Толкнешь соседа по парте Володю Бабайлова: «Востра!» А он согласно кивнет и улыбнется в ответ. Видно, так уж повелось: улыбка друга и веселый нрав птицы неразделимы.

Не встречал я синицу вялой и сонной. Вечно она в движении, в работе: осмотрит каждую ветку яблони в заснеженном саду, каждый куст смородины, каждый гнилой сучок. Найдет уснувшего на зиму жука или личинку, затенькает и давай молотить клювом, точно молоточком по наковальне. Неспроста в народе прозвали ее «зимним кузнечиком». Я знал, как тяжко приходится птицам в бескормицу, когда все кругом: земля, деревья, кустарник — покоится под глубоким снегом. Поэтому заранее, в преддверии суровой гостьи-зимы мы с братом сооружали из фанеры кормушку, подвешивали ее где-нибудь в укромном уголке сада, поблизости от дома. И сыпали туда все, что от завтрака оставалось: хлебные крошки, творог, сало, сахар, кусочки мяса… Птицы всему рады бывали.

Однажды суровым январским полднем к нам в комнату вместе со стужей влетела синица. И что примечательно! Она вовсе не испугалась домашней обстановки, покружила под потолком, освоилась и начала проверять в комнате укромные уголки.

Тюкнула клювом березовый веник на печке и принялась хозяйничать: то на стол присядет — масла отведает, то на люстре, словно воздушный гимнаст, повиснет, то в горшке с цветами начнет землю ковырять. И так до самого вечера, по временам напевая веселую песенку. Вскоре я привык к синице, а отец прозвал ее за непоседливость Вертухой.