Вячеслав Пальман - Песни чёрного дрозда

На четвёртый день преследователь едва не сцапал свою жертву, когда, поднявшись на каменную высоту, вдруг увидел оленя прямо под собой в каких-нибудь восьми — десяти метрах. Можно было броситься сверху, рысь так бы и сделала, но медведь поостерёгся. Если олень переступит с ноги на ногу или успеет отскочить, то прыжок с высоты грозит медведю серьёзными неприятностями. Пока преследователь осторожно спускался и обходил скалу, олень успел убежать.

Нарастало раздражение. Усталость, голод вывели из себя хищника. Он вдруг рявкнул и сломя голову бросился по следу. Но и олень ещё не сдался, он тоже прибавил скорость и исчез в мелком березняке, где пересекались несколько тропинок с отчётливым запахом недавно прошедшего стада.

Медведь покружился среди этих троп и с досады навалился на трухлявую колоду ясеня, разметав её в щепки. Там нашлось кое-что из поживы, считая и толстого ужа. Медведь увлёкся сбором личинок и, немного утолив голод, одновременно вернул себе расчётливость поиска и хитрость следопыта.

Вскоре он опять нашёл следы своего оленя и пошёл по этим следам, возбуждая себя предвкушением пира.

Многодневный марафон заканчивался. Олень шёл пошатываясь. Ослаб и медведь. Ставкой в этом беге была жизнь.

Рогач вошёл в густейший пихтовый лес и, чтобы не удаляться от границы лугов, где трава и солонцы, прокрался вдоль склона, запутывая ход и стараясь подольше оставаться на хорошо набитых оленьих и кабаньих тропах. Вскоре он, помимо своего желания, оказался в предательски запутанном месте, где всюду натыкался на обломки скал. Переплетения бурелома, лиан и колючего кизила представляли собой ловушку, из которой очень трудно выбраться. Ноги оленя скользили по мокрым камням и стеблям рододы, иглы царапали шкуру. Он шёл уже автоматически, наполовину потеряв слух и обоняние.

Потом остановился и, дрожа всем телом, повернулся к преследователю, который был недалеко.

Но и медведь уже не бежал, а тащился.

Солнце клонилось к закату, в лесу от деревьев и скал легли косые длинные тени, стало прохладнее.

Мягко треснули ветки под тяжёлой лапой медведя. Сзади оленя метра на четыре подымалась длинная скала, несколько маленьких сосен торчало на ней. Прямо над ним свисали толстые бронзово-чёрные ветки старой сосны. За кустами, в двадцати шагах, дышал медведь. Он догадался, что олень в ловушке, и теперь высматривал, откуда взять его наверняка.

В это мгновение что-то прошуршало в сосновых ветках. Рыжее тело длинно улеглось почти над самым оленем, круглые безжалостные глаза блеснули. Старая рысь высунула из веток плоскую голову, изготовилась. Ужас сковал оленя. Большие глаза его, подёрнутые страхом смерти, хмельно озирались. Каким-то сверхусилием сдвинувшись с места, он избежал когтей рыси, упавшей рядом в густой куст барбариса. Зло и встревоженно рявкнул медведь. Олень собрал последние силы, ноги его спружинили и распрямились. Громадным прыжком он взлетел на уступ камня перед собой, рысь бросилась за ним, но он успел оттолкнуться от этого камня и перескочил на высокую скалу. На какое-то мгновение олень остановился, освещённый низким солнцем, похожий на чёрное изваяние на ярчайшем фоне неба, увидел у самых своих ног мрачную, бездонную пропасть, наполненную сизым вечерним туманом, и, гордо закинув израненную голову, рухнул туда, в стометровую пустоту.

Гордая смерть…

Два хищника остались друг против друга.

Добыча ушла. Глаза рыси горели ненавистью. Медведь вдруг почувствовал в себе силу и прежнюю мощь. Он не видел больше оленя, зато он видел яростную рысь, виновницу его неудачной охоты. Жажда мщения охватила его. Он ринулся на рысь и раздавил бы её, но, взвившись над местом схватки, она по-кошачьи упала сверху на медведя, и два десятка кинжальных когтей её вонзились в податливую шкуру противника.

Медведь взвыл от боли и ненависти. Стряхнув врага, он с размаху ударил рысь по спине.

Мяуканье, визг и рык раздавались в притихшем лесу. Сбившись в клубок, звери катались между скал. Кровь обрызгала редкие пучки вейника и щучки. Тяжёлый и сильный медведь прижал наконец рысь к камням и бешено рвал её стальное тело. Она истекала кровью. Весь израненный, медведь хрипел, но не слез с хищницы, пока судорога не потрясла её тело.

Все утихло в лесу. Зашло солнце. Быстро темнело.

Медведь лежал на животе и зализывал раны. Одно ухо у него было оторвано, он хрипло дышал и раскачивал головой, сбрасывая с шерсти капли крови. Иногда он вставал и с глухим рычанием обходил, обнюхивал неподвижное тело противника.

Всю ночь он не уходил с поля боя. Дремал, просыпался в жару и лапой ощупывал холодную рысь.

Под утро больной зверь шатающейся походкой обошёл скалы, почуял слабый запах оленя и кое-как забрался на верх скалы. Свесив одноухую голову, долго изучал пропасть, ещё наполненную ночной темнотой.

Оленя он нашёл только к полудню. Его привёл сюда запах шакалов, сбежавшихся к месту происшествия. Они мгновенно исчезли. По-хозяйски обнюхав тушу, медведь лёг и, предвкушая сытую жизнь на много дней, долго дремал перед тем, как вознаградить себя за тяжкие дни охоты.

Около убитой рыси, затоптанное в глину, осталось его левое ухо, разорванное в клочья.

Левое ухо со старой меткой: треугольный вырез, который был сделан много лет назад.

Лобик, воспитанный людьми и привыкший к людям, позже немало пострадал от этого воспитания и привычек.

Если бы Александр Молчанов располагал свободным временем, он, несомненно, уделил бы одинокому медведю не один час и день, и тем самым гораздо легче нашёл бы путь для сближения с постепенно дичавшим Лобиком. Но частые поездки в университет, работа над лекциями и книгами, многочисленные служебные обязанности в заповеднике не давали ему разыскать Лобика на огромной территории лесных гор, тем более что взрослевший медведь, не в пример оленю, то и дело уходил с обжитого им места в новые, часто пересекал границу заповедника, чтобы спуститься поближе к селениям, где, на худой конец, можно было разжиться в огородах то сладкой кукурузой, то картофелем или забежавшим в лес поросёнком. Его тянуло к людям, ведь он боялся их меньше, чем другие медведи.

Опыт обкрадывания человека, приобретённый ещё во времена браконьера Козинского, иной раз выручал Лобика в голодные дни весны и лета, он не брезговал этим способом пропитания и однажды, вспомнив прошлое, запросто явился в столовую лесорубов чуть-чуть не к самому обеду. Кухарка с удивительным для её полноты проворством залезла на осину; никого больше здесь не было, и Лобик по-хозяйски распорядился добром: сунув нос в кастрюлю с борщом, он обжёгся, осерчал и, разумеется, перевернул посуду, а заодно и картошку на противне, быстро съел нарезанный хлеб, повалил стол с мисками и убежал, оставив лесорубов без дневного рациона. За ним гнались, даже стреляли. Когда же вскоре обнаружил недалеко от лесосеки тушку обжаренного гуся в соседстве со свежесложенными ветками, то эта странная доброта человеческая насторожила его. К гусю он и близко не подошёл. Но запах жареного не позволил ему и уйти. Лобик стал швырять в приманку камни, ветки и швырял до тех пор, пока наконец не услышал страшный щёлк стальных челюстей капкана и не догадался, что теперь он может полакомиться гусем.