Иштван Фекете - Репейка
Янчи поспешно сунул мешок под ясли, набросал сверху соломы, хотя предосторожности были излишни: далеко окрест никого не было и в помине. Затем он зашел на кухню.
— Ну? — поглядел на него старший пастух.
— Два. Один пернатый да один длинноухий.
Старик улыбнулся.
— С умом! Птицу снеси Маришке, зайцем сам займись на дворе. Потроха отдай собакам, остальное потуши, да паприки не жалей. Ну-ну, можно сказать, с умом все обтяпал.
Большей похвалы никогда еще не произносил старый пастух, и Янчи так и взвился от радости.
— Нашей Репейке цены нет.
Старый Галамб только рукой махнул.
— Похоже, скоро останемся без нее… — И отвернулся, как человек, который с делом покончил и больше ему по этому поводу сказать нечего. Янчи вышел, из-за двери послышался визг натачиваемого ножа.
В овчарне понемногу становилось светлее, и Янчи быстро сдернул с длинноухого шубу, затем по справедливости разделил на две порции потроха беспокойно наблюдавшим за ним собакам. Меньшую порцию — меньшему, большую — большему.
Репейка младший незамедлительно взялся за большую порцию, но угрожающее рычание матери объяснило ему, что это нахальство, за которое полагается взбучка.
Тогда щенок одумался и поплелся к меньшей кучке, но вместо того, чтобы есть, стал наблюдать с самым кислым видом, как жадно уплетает потроха проголодавшаяся на охоте мать. Может, все-таки рискнуть и подойти?
Однако этот вопрос вскоре стал неактуален, потому что старая собака, покончив со своей порцией, оттолкнула родное детище в сторону и сожрала и то, что предназначалось ему. Щенку едва досталось попробовать незнакомое доселе лакомство, и теперь он уныло вылизывал старую сковородку, в которой была его доля.
Янчи, ухмыляясь, наблюдал за происходящим, потом погладил щенка.
— Это тоже к собачьей науке относится. Есть нужно быстро, когда можно и сколько можно. Но ты все ж попытай счастья, может, мать допустит тебя пососать.
Щенок этих слов, правда, не понял, но старая Репейка поняла и легла на солому в такой позе, что тут уж сообразил и он.
— Ну, видишь, — кивком показал ему подпасок, — хорошая у тебя мать, таких бы еще хоть полдюжины. — И, взяв заячью тушку, ушел на кухню.
Чем ближе к концу шла зима за стенами овчарни, со снегами, туманами, возвращающимися иногда холодами, тем дальше продвигалось обучение маленького пуми в щенячей школе. А школа эта была та самая жизнь, какую предписывала ему старая собака собственным поведением. Старая Репейка не объясняла, она просто показывала задачу и ее решение, резким тявканьем ясно говоря, что и как нужно делать. Щенок же ничего не забывал, особенно ошибки, за которые получал трепку.
К тому времени, как зима захромала, туманами прикрывая свою ущербность, он знал уже все, что полагалось ему знать в овчарне, и вел себя с одушевленными и неодушевленными предметами именно так, как следовало.
Ясли, короба, ведра, плетни, дощатые заборы, корзины, кошелки значили только то, что они существовали и нужно было сквозь них пролезать или же через них перепрыгивать. Прыжки поначалу никак не удавались, но скоро брюшко, нажитое на материнском молоке, подобралось, излишняя толщина, накопленная в первые недели, когда так сладко спалось, пропала, и измерить расстояние или высоту стало теперь для щенка делом секунды. Мышцы и кости сами по себе напрягались в нужную силу, и он прыгал, точно рассчитав расстояние. Эта наука была необходима не только затем, чтобы загонять овец, собирать их, но также при играх, которые мать дозволяла все реже. Да, старая Репейка быстро старилась, и казалось, будто щенок рос и набирал тело буквально за счет матери.
Маленький Репейка познакомился не только с неодушевленными предметами, значившими для него очень мало, но и с одушевленными, которые также обитали в загоне и которых ему инстинктивно пришлось разделить на категории, поскольку жизни их так или иначе соприкасались. В овчарне жили, например, воробьи, которые пытались таскать у собак еду. Еды уходило не так уж много, но обе собаки яростно гонялись за воришками, а те мигом вспархивали на балки и уже оттуда выражали свое нелицеприятное мнение:
— Ах вы, жадины! Ах, кровожадные! Да ведь вам уже не нужны были эти крохи!..
И при малейшей возможности опять слетались на остатки трапезы.
Еще жил в овчарне Чампаш, у которого в эту пору не было никакого дела, и он только знай кивал головой, словно предавался таинственным воспоминаниям.
Маленький Репейка, разумеется, попытался и Чампаша вовлечь в какую-нибудь игру, но осел преспокойно повернулся к нему задом и отшвырнул.
— Уй-уй-уййй-уй! — перекувыркнулся в воздухе Репейка. — Ну, погоди ты у меня, ушастый! — Он бросился к матери жаловаться, но старая собака даже не поднялась с места. Только постукала хвостом по соломе.
— Если хочешь его укусить, заходи спереди. Но лучше с ним не связываться.
С коровой можно было особенно не считаться — жизнь огромного животного целиком проходила в мирной жвачке, однако по утрам, как только появлялась Маришка с подойником, Репейка тотчас вырастал возле нее и каждым движением вымаливал хоть капельку молока.
Куры, предводительствуемые единственным петухом, тоже, конечно, не шли в расчет, их можно было гонять не хуже, чем баранов. Постепенно это даже превратилось в своего рода охоту понарошку, пока старый Галамб однажды утром не сказал Янчи:
— Щенок приладился кур гонять, ты ужо поучи его уму-разуму. Сейчас он только играет, но по весне примется за цыплят.
Под вечер того дня Янчи появился в овчарне с гибким прутом в руке: он услышал из кухни, что у кур опять великий переполох. На этот раз щенку удалось — наконец-то! — поймать курицу и подмять ее под себя.
— Смотри! — блеснул он глазами на Янчи. — Это я поймал! И сейчас ее обдеру!
Янчи аккуратно взял щенка за шкирку и поднял в воздух.
— Р-р-р, — заворчал щенок, — я хочу ободрать ее, снять с нее…
— Нельзя! — рявкнул подпасок и тут же просвистел прут, словно ножом полоснул.
— Нельзя! — опять просвистела розга, и щенку показалось, что его рассекли пополам. Сперва он взвыл изо всех сил, потом только корчился от боли.
— Нельзя! — в третий раз сказал Янчи, ткнул щенка носом в горстку выхваченных перьев и вновь просвистела розга; щенок только лапы поджал, словно подхваченная цаплей лягушка, и жалобно заскулил.
Старая Репейка на первый же его вопль примчалась к месту действия, но увидев, что сын проштрафился, села, метя хвостом, потом, однако ж, тревожно забегала вокруг действующих лиц, словно моля:
— Только не сильно… не очень сильно… ведь он еще несмышленыш.
