Борис Дедюхин - Тяжелый круг
Тем более сейчас: она уже настолько неплохо держится в седле, что ей два раза разрешали участвовать в скачках. Правда, пришла она сначала последней, потом второй от конца, но никто и не ждал побед, лошадей ей давали заведомо бросовых.
Она обвыклась на ипподроме, даже стала различать братьев Бочкаловых. Все Бочкаловы, считая старшего, были еще детьми, непосредственными и добрыми, а к ней относились по-свойски, как к своей ровне.
— Эх ты и красивая! — сказал, глядя на нее в упор и не мигая, Сергей Бочкалов, братец его Алеша вполне это мнение разделил:
— Как в кино! Я думал, такие взаправду и не бывают.
В понедельник утром проводилась записка: составлялись компании и порядок скачек на следующие субботу и воскресенье. Все тренеры и жокеи собрались в судейской, перед входом толпились конмальчики: высказываться они права не имели, но старались все услышать, во все вникнуть.
Тренеры норовят своих лошадок в наиболее выгодные компании определить, горячо торгуются-рядятся. Слышать их споры — в святая святых проникнуть, много проведаешь серьезного, дельного, но нынче два брата Бочкаловых — скачущий у Милашевского Сергей и семилетний Толик — вдруг потеряли интерес к записке со всеми разглашаемыми на ней бесценными сведениями и примчались в паддок к сидевшей там в одиночестве Виолетте. Чтобы ей не было скучно, Саня утром принес арбуз и дал свой прекрасный складной нож — ручка из настоящей кости, на тонком лезвии герб острова Корсики и надпись на французском языке: «Пусть рана будет смертельной». Нож этот Сане «продал» за пятнадцать копеек (ведь ножи дарить не принято — будто бы не избежать после этого ссоры) один вернувшийся из туристической поездки в Париж пятигорский любитель-лошадник, который постоянно болел на ипподроме за Саню и очень верил в его талант.
Виолетта рассматривала блестевшее от влаги лезвие и пыталась предугадать, что происходит на записке. Приходу Бочкаловых она была рада, угостила их арбузом.
— Нет, погоди, ты слушай, я был никто, — сказал, сияя всем конопатым лицом, Сергей, — писали в программе: «Скачет С. Бочкалов», — а куда скачет, зачем скачет, почему скачет?.. Но в субботу люди купят за тридцать копеек программу скачек, развернут и б-ба-ба-ба: «Ездок С. Бочкалов»!
— Молодец! — поздравила Виолетта, но тут же и разыграла шаткое недоумение: — Неужели ты тридцать одну победу одержал? — Помолчала испытующе и продолжала вполне серьезно, будто впрямь сомневалась: — Удивляюсь… И когда это ты успел?
— Успел вот! — заносчиво ответил Сергей, уверенный в заслуженности своей славы. — Не веришь — давай подсчитаем!
— Давай, давай. — Виолетта не боялась обидеть Сергея сомнением — видела, как хочется ему продлить празднование счастливого события.
Начали вспоминать его победы, а чтобы не сбиться со счета, складывали арбузные семечки в жокейский разноцветный — из красных и синих клиньев сшитый — картуз.
— О двух моих выигрышах ты не знаешь: ты недавно здесь появилась, а я уж летошный год два раза первым к столбу приходил.
— Сколько же тебе годков-то было? Девять?
— Да ну, скажешь тоже! Десять мне было, сейчас уж одиннадцатый заканчивается, вот-вот двенадцать.
— Ладно, значит, два раза выиграл. Недавно, помню, на Плакате. Это когда я приплелась последней, такой, что даже пыль на меня от вас не попадала. Ладно, пускай, я и не огорчилась вовсе… А ты еще, кажется, выиграл на Пассии?
— Ну тебя еще! Я на твоей Пассии ни разу не ездил, на фига мне твоя калека нужна! Ее вот только что Сане Касьянову навязывали.
— А Саня что?
— Отказался, конечно. На этой скотине далеко не уедешь. Так… Плакат, Плакат… Стоп! Помнишь, как я на Пурге? Кончиком всех накрыл, помнишь?
— Помню. А еще на каких лошадях Сане предлагали скакать?
— Что? А-а, Сане… Он в субботу едет четыре раза, в воскресенье — девять. На Триумвирате он тоже отказался ехать, его Аполлон Фомич сильно заманивал.
— Еще чего! Триумвират! Зачем это нам надо — пыль глотать!
— Точно: это нам ни к чему. Значит, Пурга… потом я один раз взял приз для конмальчиков на этой, как ее…
Виолетта тоже сделала вид, что вспоминает «эту, как ее…», однако о другом задумалась. Саня сейчас на ипподроме идет нарасхват — многие тренеры просят его проскакать, вот даже Аполлон Фомич отставку дал Зяблику ради Сани, а Онькин этим недоволен, уверяет, что жокею вред один — скакать на всех без разбора лошадях, что надо непременно хорошо знать жеребенка, на которого садишься. Он уверял, что на Анилине мог выиграть только Насибов, который отлично знал и любил своего скакуна. А в другой раз Иван Иванович сказал, что Саня на Игроке не смог бы взять приз Мира потому, что чересчур привязался к лошади, жалел ее, лишнего даже, дескать, выдумал, будто бы Игрок не любит палку, а отзывается на «оп-оп!». Если Онькин это всерьез сказал, то как же тогда понимать его слова про Анилина и Насибова?
И еще одного никак она не могла постигнуть: почему Онькин старается всячески отгородить Саню от других тренеров? Боится потерять? Но Сане же такая изоляция наверное во вред? Может, все-таки Сане следует перейти к Амирову? Пусть груб он и деспотичен, зато может на широкую дорогу вывести. Хотя нет, нет, пусть Саня сам все решает.
Сергей вспоминал свои победы, называл имена лошадей, Виолетта терпеливо слушала, чтобы не омрачить ему радость. Когда он торжествующе выковырнул из алой арбузной мякоти тридцать первое зернышко, она еще раз поздравила, а затем задала давно заготовленный вопрос:
— Игрок на приз Элиты записан?
— Записан, только Саня поедет на Саге.
— Не сочиняй!
— Правда, правда… Сагу продают на другой завод и чтобы побольше денег за нее взять, надо ей в последней в жизни скачке класс показать.
Бочкалов говорил, конечно же, правду, но Виолетте все же не верилось: с какой это стати Саня поедет на Саге, когда есть Игрок? Зачем это ему? Совсем не за чем ему это… Если бы и не было Игрока — разве Сагу можно брать всерьез в таком призе? Виолетта ехала на ней в скачке девушек. На старте Сага никак не хотела выравниваться, все назад пятилась. Виолетта ударила ее хлыстом, тогда она вовсе развернулась и понурила голову, словно бы объявляя: раз так, то бей не бей, что хочешь делай, ни за что не побегу! Пришлось Власу выйти на круг и повести ее силком к линии старта. С той поры у Виолетты родилось недоброе отношение к кобылам как к спортивным лошадям вообще: насколько жеребцы все веселы, смышлены, бодры, настолько дурны характером кобылы — то и дело, всерьез и играючи, взлягивают задом. Но и независимо от характера: куда тягаться кобыле с жеребцом в таком призе — две мили, три тысячи двести метров! Невозможно поверить, что Саня согласился…
