Борис Дедюхин - Тяжелый круг
Иван Иванович обезоружил:
— Кого дашь. У нас две лошади — Гомер и Чичиков. Гомер много сильнее, сам знаешь, стало быть, я сяду на покупателя мертвых душ.
— Да, но я на Чичикове четыре традиционных приза взял, если сейчас не поеду — всю жизнь мучиться буду, что предал свою лошадь.
Иван Иванович остался предовольным — и тем, что Саня верность лошади поставил выше славы, и тем, что ему достанется Гомер.
— Очень правильно ты рассудил. Все важно в жокее: руки, вес, бесстрашие, ум, но главное — любовь к лошади, без нее лучше гонять на мотоцикле, есть же какой-то там спидвей. А если меня пропустишь вперед — не беда: мы все равно дадим нашей команде Российской Федерации два первых места, потому что Гомер с Чичиковым — твердые фавориты без конкурентов.
Так и поехали, как договорились.
Саня вырвал старт, и все время шел первым. Онькина на рыжем Гомере увидел рядом с собой при повороте на финишную прямую. Иван Иванович резко подал с поля на бровку — так резко, что Санин скакун словно бы споткнулся. Онькин мигом отжал всех соперников, заняв внутреннюю бровку, пустил в дело хлыст. Сане ничего не оставалось, как броситься в погоню, но догнать он уже не смог, проиграл почти корпус. «Зачем же он так, ведь явное нарушение?» — недоумевал Саня.
Когда разворачивали лошадей, чтобы ехать в паддок, Онькин спросил улыбаясь:
— Не сердишься на меня, Санек?
— Нет, так и так мы с вами России два первых места привезли.
По радио объявили:
— За нарушение правил скачки Гомер лишается платного места. Первый приз выиграл Чичиков под седлом Касьянова.
«Справедливо», — решил про себя Саня, и Онькин не возражал.
А через несколько минут вдруг началось! Прибежали руководитель команды, зоотехник, начкон, тренеры других конезаводов — толкали, шумели, призвали и Саню, притом очень строго. Руководитель команды объявил:
— Мы протест в судейскую коллегию подали. Онькин правильно ехал, во всяком случае, умышленно кроссинга не делал — он завалился влево из-за того, что увидел перед собой потерянное кем-то стремя и побоялся, как бы лошадь не поранилась о него. А ты как считаешь?
— Никак. Если судейская коллегия протест примет.
— Она примет, если и ты напишешь.
— Что?
— Что Иван Иванович никаких помех тебе на скачке не причинил.
— Я не могу так написать, потому что это будет ложью, он же именно «причинил».
— Да пойми, Санек, — начал увещевать уже, а не настаивать руководитель команды, — во-первых, это же неловко: позорят мастера международной категории, заслуженного тренера — чтобы Онькин, чтобы Иван Иванович да поступил как несмышленый конмальчик!.. Во-вторых, мы же лишаемся одного платного места, да еще какого — второго!
— А так мы лишим этого места туркмена Агамурадова, а с третьего попутно спихнем казаха Сандыбекова, это каково?
— Да никаково! Они по справедливости будут на третьем и на четвертом местах. Неужели они большего заслуживают, чем наш Иван Иванович на Гомере?
— Нет, конечно, но Иван Иванович меня чуть в кусты не запихнул.
— Эх, Саня, какой ты! Для тебя что же, честь команды не дорога?
Саня чувствовал сердцем неправду, понимал, что в разговоре сплошная демагогия и спекуляция словами «честь», «коллектив», но возразить не умел, замялся. Этим воспользовался Зяблик и нанес, как он думал сам, завершающий удар:
— А деньги вы с Иваном Ивановичем поровну поделите — как за первое-второе места.
— Деньги? — непонимающе спросил Саня. — При чем тут деньги? Может, ты думаешь, что я из-за разницы в две-три десятки сомневаюсь?
— Нет, нет, конечно, — возразил Зяблик, суетливо почесал рукой то место, где у него было когда-то второе ухо. Ему, видно, хотелось сказать что-то значительное, веское, все терпеливо ждали, когда он выскажется. Наконец в его голове сверсталось что-то, показавшееся ему достойным. — И денежки, ясное дело, зачем швырять, сто рублей на дороге не валяются, но просто ты не должен быть обижен, я хотел сказать. А о том, что ты победитель и побил своего тренера в честной борьбе, объявили на всю Среднюю Азию.
И тут Саня откинул сомнения: если Зяблик за честь команды печется, ему-то и подавно надо все личное отбросить. И он подписал бумагу, хотя на сердце и было у него смутно.
2
Вечером кабардинцы разделали молодого барашка, развели возле своей конюшни веселый огонь под огромным казаном. Саня пришел по приглашению, но все время поглядывал на часы: они с Виолеттой уговорились встретиться и съездить на Медео.
Кабардинцы сначала активно удерживали его, обижались, но захмелев чуть-чуть после нескольких рюмок коньяка, увлеклись своими разговорами, забыли про него, и Саня, не прощаясь, тихо улизнул со званого пира.
Но на свидание все равно пришел с опозданием — Виолетта уже ждала его на условленном месте возле памятника Джамбулу. Торопливо оправдался, объяснил про кабардинцев и их Казбека. Она выслушала молча — не сердито, не вдумываясь в его слова. Заметив это, он потерялся и промямлил про свой характер, который у него излишне мягок и уступчив, — промямлил, ничего не объяснив, то есть сам не зная зачем.
Молча пошли в гору вдоль журчащего арыка.
— Виолетта, я давно хотел тебя спросить: тебе нравится, как я скачу?
— Раньше нравилось, а сейчас…
— А сейчас я разве хуже еду?
— Нет, наверное, но сейчас я не о том думаю, я переживаю за тебя, боюсь, как бы не случилось что-нибудь.
Саша слушал, затаив дыхание, душа его ликовала и пела. А Виолетта продолжала:
— Я думаю сейчас над тем, что ты не то что уступчивый и мягкий, ты — добрый. Потому-то тебя и любят все.
Саня все колебался: говорить — не говорить про протест, который он подписал, решил, что не следует, а сам ляпнул как дурак:
— Знаешь, я поддался уговорам и написал в судейскую коллегию, что Иван Иванович никаких помех по скачке мне не оказывал.
Они шли медленно, поднимались туда, откуда бежал этот родившийся из снегов журчащий чистоструйный ручеек арыка, откуда ветер, напористый и лобастый, нес беспокойство и прохладу.
— Ну что же, Саня, ты молодец, ты очень благородно поступил. Не у каждого хватит доброты отказаться от победы в пользу человека, который обошелся с ним вероломно. Да, молодец ты, ничего не скажешь. — У Виолетты была удивительная способность сказать приятное, польстить очень натурально, не обидно, и сейчас Саня принял ее слова за чистую монету, только удивился, почему она стала опечаленной и замкнувшейся: Саня заглядывал ей в лицо, брал осторожно под локоть, а она неотрывно смотрела прямо перед собой на белые зубцы гор.
