Иван Басаргин - Чёрный Дьявол
— И верно, многого ты хочешь. А может, отпустишь меня? Мне не надо мраморного дворца, были бы бабы и водка.
— Нет, теперь уж мы с тобой вместе до конца одной веревкой повиты. Для баб и водки тоже деньги нужны. Выгребай корни, пойдем дальше…
И шли они по тайге. Безродный впереди, следом Цыган. Не нужен ему мраморный дворец. Но шел. Одна бригада корневщиков за другой исчезали в тайге…
— Вот распроклятое семя, секут пчелу — и только. Как их отвадить? Сколько меду пчелки не донесут, — сокрушался Терентий.
Через забор перемахнула Найда. В ее зубах бился и верещал детским голосом заяц, таращил раскосые глаза, молотил лапками по воздуху. Маков покосился в сторону Найды, заворчал:
— Ну рази так можно, Найда? Уж лучше бы придушила, чем мучить!
Пожалел Терентий зайчонка, потом вспомнил про Безродного и содрогнулся при мысли о том, что, возможно, сейчас тот где-то убивает людей, заохал:
— Эхе-хе, жизня, не знаешь, куда и голову приложить.
К Найде бросились щенки, уже довольно крупные, особенно черный, по кличке Шарик. Ростом он уже был с мать. Заяц пытался было убежать, но Шарик догнал его, прижал лапами, схватил за шею и задавил. Серый крутился рядом. Он знал, что это уже не игра, где можно небольно кусать друг друга, здесь вступал закон сильного. Серый хорошо знал клыки своего брата. Однажды он осмелел и хотел отобрать у него добычу, но получил такую трепку, что несколько дней хромал на все четыре лапы. Найда пыталась восстановить справедливость, но Шарик сильно покусал и ее, загнал в конуру.
— Не щенок, а дьяволенок, — ворчал Терентий, — даже матери спуску не дает. Вскормила на свою голову.
Шарик скоро наелся, оставил половину зайца Серому. А потом, сытые, они играли рваной рукавицей. Здесь Шарик играючи поддавался Серому, но нет-нет да и сбивал его с ног, прижимал лапами к земле, покусывал за шею. Но вот Найда навострила уши и зарычала. Щенки прекратили игру. Послышался топот копыт на тропе. Звякнула подкова о камень, всхрапнул конь. Найда с заливистым лаем бросилась навстречу всаднику, но тут же смолкла. Ехал свой человек. Маков приложил руку козырьком ко лбу, с трудом узнал Безродного. Лицо у него опухло от комариных укусов, борода и волосы спутались, штаны и куртка превратились в лохмотья.
— Прибыл? Ну, здоров ли был?
— Здоров твоими молитвами. Как тут дела?
— Живы. Как охота?
— Пера порядком сняли. Еще пара таких ходок, и богач я. Фунтов двадцать пять!
— Где Гришка?
— Явится. Хотел медведя убить прямо с седла, выстрелил по зверю, а тот — на кони, вырвал коню брюхо и сам сдох. Пришлось добивать лошадь. Теперь пешком кандыбает. Готовь баню. Тело зудит. Мошка и клещи заели. Что слышно в народе?
— Говорят, что бандиты шалят. Проходил намедни отряд хунхузов. Баулин дал им бой. Десятерых убили, хунхузы наших двух ранили. Хотел Баулин все убийства под Какшаровкой, под перевалом, да и в Даданцах свалить на хунхузов, но мужиков не проведешь. Хунхузы, мол, свои жертвы привязывают на съедение комарам или живьем закапывают в землю, а кого и просто вешают. Здесь же все убиты из винтовок. Волостной с урядником трясли какшаровских староверов, но без толку… Баулин канючил денег. Приглянулась ему одна пермячка, хочет ее окрутить, нарядами улестить. Дал я ему сто рублев золотом. Радешенек. Да, просил тебя бороду сбрить. Быть осторожнее.
— Сказал ты ему, что за хорошую службу он свое получит?
— Как же, трижды напомнил. Слушай, Степан, а может быть, хватит? Ить ты теперь озолотился. Бросай это дело.
— Ты что, тять, трусишь? Не боись. Когда надо, брошу.
— Черт, не распознал я тебя сразу, кто ты и что, не пошел бы с тобой. Тяжко. Ради Груни все это терплю. Нужда.
— Все вы на нужду валите, чуть что. Иди занимайся делом.
Щенки настороженно следили за Безродным. От него пахло чем-то страшным. Серый струсил и, поджав хвост, забрался в конуру. Шарик ощетинился, водил носом, но не уходил.
Безродный присел на ступеньку крыльца, начал разуваться. Шарик с рычанием пошел на Безродного, вдруг остановился, поднял голову и завыл.
— Еще ты тут развылся, — зло бросил Безродный, схватил плетку и опоясал щенка.
Шарик захлебнулся воем, глаза налились кровью, присел на лапы и сильно прыгнул на обидчика. Даже удар плетки не остановил его. Он схватил клыками Безродного за штаны и вырвал клок. Степан отпихнул пса ногой и вбежал на крыльцо. Размахивая плеткой, он отбивался от наседающего Шарика. На шум прибежал Терентий, отшвырнул пса в сторону, а потом надел ошейник, посадил на цепь.
— Вот это пес! Ну удружил, старик! Помет, говоришь, волчий?
— Думаю, да. Найда пришла из тайги, там с волком повязалась, такое бывает. Зимой начну с ним колотить кабанов и медведей.
— Сиди уж, охотник нашелся! Пса мне отдашь. Тебе хватит тех зайцев, что носит Найда.
— Не ем уже.
— Заелся?
— Как сказать, всему свое время. Орех на дереве растет, но не фрукт.
— Пса я приспособлю для своей охоты. От него ни один фазан не уйдет.
— Собака — тварь безвинная, и грешно ее в это дело втягивать.
— Брось, тятя. Ты в стороне, твое дело хранить мою добычу, и баста! Везде и всюду транди, что я охотничаю, корень ищу. Как там Груня?
— Скучает по тебе.
— Будешь у нее, скажи, что я ушел в Маньчжурию. Некогда к ней заехать. Пусть поскучает. А собаку я беру. С ней мы любое их становище отыщем. А то ведь по три-четыре дня выискиваем, где они стоят. Жгут сушняк, чтобы дыма не было. Над кострами делают навесы, чтобы искры ночью не мельтешили. Хитрят бестии.
— Так и быть, покупай. Но только все это зря. Пес тебе побои не простит. Это же волк, а не собака. Волки зло долго помнят.
— Чепуха! Но скажи, почему я должен пса покупать?
— Так уж повелось на Руси: купленная собака лучше пойдет на охоту. Десятка золотом — и забирай.
— Ладно. Куплен. Пусть сидит на цепи. Зови Хунхузом.
— Груня звала Шариком.
— Теперь будет Хунхуз.
Пришел Цыган и прервал этот нудный разговор. Улыбчивый и вертлявый, обнял Макова, позвал к себе Найду и Серого. Они подбежали к нему, но тут же отошли — Цыган тоже был пропитан страшным запахом. Цыган зашел в избу, перекрестился. Безродный ухмыльнулся. Маков нахмурился и сказал:
— Хоть бы ты свою черную рожу не крестил, не кощунствовал бы.
— А отчего же не перекреститься? Человек я крещеный. Бабка меня научила молиться, на всех проповедях поп хвалил, что я не лажу в чужие огороды, посты блюду, исправно в церковь хожу. А потом я у него рысака увел…
— Ладно, балаболка, садись есть.
Выпили по деревянной кружке медовухи. Безродный слегка захмелел. И, как обычно, начал хвастать:
