На лесных тропинках - Ефим Григорьевич Твердов

На лесных тропинках

НА ЗИМОВЬЕ СПОРНОГО ЛОГА

1

Скорым поездом Ленинград — Архангельск я приехал на станцию Вожега. Был уже вечер. Меня встретила пристанционная березовая рощица и проводила в павильон вокзала. Автобусы в Тигину, куда мне нужно было попасть, не ходили из-за бездорожья, а взять на себя весь волок, да еще ночью, я не решился: мало ли что в пути может случиться. В лесной глуши не в уютной избе, зверя встретишь. Ночь решил провести в вокзале, благо там круглосуточно работал буфет и за чашкой чая можно коротать время. Войдя в павильон, я не успел положить чемодан, как услышал знакомый голос:

— Григорич! Мила-а-ай ты мой! Григорич! Да как же так? Встреча-то какая!

По голосу я узнал Дениса Петровича Луконина, моего однокашника, друга детства.

Приветственно растопырив огрубевшие от работы руки, будто еловые сучья, он шел ко мне навстречу, и мы с ним, по старому русскому обычаю, троекратно поцеловались.

— Вот-таки дождался, а как ждал, как ждал! Думал, что ты ранней осенью припехаешься в родные края, и мы с тобой… — Денис не договорил, повернулся в сторону стола, где, по всей вероятности, он занял место. — Да что мы стоим-то? Право слово, стоим и людей смешим, сядем-ка, Григорий, за стол-то и почнем…

А что «почнем», он опять не договорил, усадил меня на стул, девушку из буфета пальцем поманил, ей тихонечко сказал:

— Две по малой да закусочки поплотней, ну что ль, котлет аль там пельменей. Есть? Ну, тогда давай пельменей два по два, значит, четыре порции.

Пил Денис по глоточку и все морщился. Выпив стопку, положил ее на стол вверх донышком, улыбнулся в черные усы, разгладил бородку.

— Это, Григорич, мы выпили за встречу, а сейчас полагается пропустить по малой за волок, будет теплей по нему версты считать. Выпьем и айда на волок, а то моя карюха заждалась, думает, куда ее хозяин делся. А он, вишь, шельма, винцо попивает, горло прополаскивает. Ну, ну, Григорич! Не отставляй! Я, брат, свою норму понимаю и ее не перешагиваю.

Пришлось пойти на уступки Денису. Потом я хотел расплатиться с буфетчицей. Денис нахмурился, отобрал у нее мои деньги и, положив их на стол передо мною, с укором сказал:

— Нет и нет, Григорич! Уволься! Платить буду я, а не ты! Вот весь мой сказ и никаких гвоздиков. Мы нынче не из кулька в рогожку переворачиваемся, живем, слава богу, не тлеем.

Рассчитавшись, довольный Денис, не торопясь, надел ватник, натянул шапку:

— Поехали, Григорич, поехали, милай!

Шесть часов мы ехали волоком до Тигины. Дорога была грязная, вся в колдобинах. Первая пороша, выпавшая ночью, таяла на глазах, образуя в колеях лужицы. Колеса двуколки нудно скрипели, а карюха не торопилась, выбирала, где ей полегче да посуше везти двуколку и седоков. Денис весь волок молчал, и я слышал одни отрывистые слова: «Ну, шландай чуток правей, вот так, поторапливайся». И только тогда, когда, миновав Царев Бор, карюха подняла нас на пологую Пьяную горушку, Денис с чувством гордости, весело крикнул:

— Гляди-кось, Григорич! Вот откуда начинается моя и твоя Родина! С Тигины она начинается! Ишь, какая красивая, глаз не отведешь, загляденье!

Начиналось утро.

Я приподнял с сена голову, открыл глаза и увидел родные деревни. Большое солнце с багрянцем поднялось из-за лесного кряжа по ту сторону Песчаных холмов и куриным шагом, не торопясь, пошло по синим лужицам неба, засматриваясь на деревенские крыши, которые поутру вспыхнули перламутровыми блесками.

Над деревнями плыл серый дымок из труб, вился кольцами и постепенно оседал к земле. Река Вожега спокойно плавила свои воды в большое озеро Воже.

Солнце протянуло косые лучи к земле, стараясь обласкать и обогреть ее.

Деревенские постройки пробудили во мне радость возвращения.

— Григорич! Слезай, приехали! — остановив карюху подле дома, где жил мой племянник, Денис помог мне снять поклажу, а когда я пошел к крылечку, напомнил:

— Сегодня, Григорич, день роздыха, а завтра в Опорный лог на зимовье.

2

За чаем в жарко натопленной избе хотелось самому говорить и других слушать. Мой племянник Игнат сызмальства был малоразговорчив. Он хорошо владел топором, неплохо водил трактор, вырезал стамеской затейливые узоры на оконных наличниках, мастерил дровни, розвальни, выездные сани да и мыслил человек по-умному, а как дело доходило до разговоров, — молчал. Шум самовара разгонял сон, а молчание Игната тяготило.

— Как живет Денис? — спросил я у Игната, стараясь убить молчанку.

Игнат поднял левое плечо, опустил его, ответил:

— Дениска-то? А что? Дениска-то живет добро. Добро старик с должностью обряжается.

— А какая у старика должность, если он на пенсии?

— Так, пустяшная, — ответил Игнат. — Он охотничает. В магазин пушнину сдает, много сдает. Сам об этом никому не рассказывает. Мы узнаем только по заметкам в газете.

— А Матрена, его жена?

— Матрена-то? Она-то сдала. Кой-как с курами обряжается. Она выбор яиц делает для инкубатора. Стара Матрена-то, ведь ей за семьдесят перевалило.

— Знаю, — перебил я Игната. — Нам с Денисом тоже за семьдесят, мы ведь одного поля ягода.

— А вот Дениска-то еще крепок, его, брат, мороз не тронет и буран с ног не свалит. Не может старик без работы. Сам сознается, что грех на печи тлеть, надо с огоньком поворачиваться. И право, Дениска-то бойко колхозу помогает.

Разговор был коротким. Напившись чаю, Игнат оделся, ушел на колхозную работу. Его жена Вера еще не вернулась со скотного двора, а сыновья были в школе. Помаявшись в одиночестве, я не выдержал и, нарушив «роздых», взял свое новое ружье, пошел бродить по лесам.

Хорошо, что нет снегопада, и разорванные в пушинки белые облака плывут по синим бочагам неба не спеша, вперевалочку, и ветер не бьет в лицо, не шевелит волосы. Ольшаник у дороги стоит по-осеннему скучный, не машет ветками, и лишь одна рябина рисуется с косогора спелыми гроздьями ягод.

Я иду полями и полянками ближнего Сиенца и дальнего Бревенника, перешагиваю Черный ручей, поднимаюсь в крутую горушку и с нее вижу, как по лесным дорогам бегут трактиры, автомашины, мотоциклы, и не видно в пути скрипучих телег с запасными осями и мастеровыми деревянными колесами. Спускаюсь к реке Пербово, она гонит свои воды в большую Вожегу, в заливные луга, на которых когда-то я косил сено и ставил зароды.

Речка