Ох, охота! - Алексеев Сергей Трофимович

Сергей Алексеев

Ох, охота!

Памяти моего отца, охотника промысловика, посвящается.

Выражаю признательность и благодарность моим друзьям по жизни и спутникам на охотничьих тропах, представившим фотографии для этой книги и свои собственные впечатления об охоте: Владимиру Каплину, Илье Каплину, Олегу Линдблату, Сергею Синцову и его друзьям, Евгению Никитину.

Предисловие

Мы все — охотники. Эта незабвенная страсть досталась нам от предков и генетически закреплялась многими и многими поколениями. Уверяю вас, она проснется даже в убежденном вегетарианце или самом нетерпимом последователе движения «зеленых», если кто-то из них окажется в ситуации, когда нужно не жить, а выживать. Именно выживание когда-то сотворило из нас потенциальных охотников, промышляющих ловом дикого зверя. Еще два века назад любая охота называлась ловом, а охотник — ловцом. Помните пословицу — на ловца и зверь бежит? Поэтому ловким называли не шустрого и расторопного, а удачливого на охоте человека. А ловчий — уже профессия, это современный начальник охоты, состоящий на службе у государей и князей. И практически всегда с ловлей связано священное слово «добыча», в котором явно звучит еще одно — бык. То есть добычей охотника мог стать только самец, а не плодная матка, и в этом слышится глубинный, благородный смысл неписаного охотничьего закона.

Но самое, пожалуй, важное, что донесло до нас это страстное слово, происхождение названия целой группы народов — славяне. Еще недавно писали «словене», то есть живущие «с лова», тогда как землепашцы жили «с сохи». Полагаю, что и само слово «слово» произошло отсюда же, и первоначально означало гимн добычливому ловцу. Не случайно ведь и доныне, если просят произнести речь, говорят: «Скажи свое слово».

И восходит это к глубочайшей древности — к периоду последнего, Валдайского оледенения, то есть примерно XXV–XXII векам до нашей эры. К эпохе, когда еще жили мамонты…

А вы говорите, откуда эта не подвластная воле, необъяснимая, охватывающая нетерпением и детским азартом страсть, заставляющая волноваться даже старцев…

Сказать свое слово об охоте я собирался всю жизнь, поскольку родился и вырос в маленькой сибирской деревушке на берегу таежной реки Четь. Только в нашем районе штатных охотников было сорок два человека! Разумеется, столько и промысловых участков. Каждый год они собирались на слеты, делились опытом и мечтали о том, чего не было в то время: о лодочных моторах, о трехлинейных винтовках, которые не давали осечки, о том, чем бы заменить лыжи — снегоходов тогда еще не было, а потому сами делали аэросани, вместо двигателя используя тракторный пускач с березовым пропеллером.

Они вообще все были фантазеры, мечтатели и романтики, и разве что стихи писали единицы. Иногда в межсезонье брали с собой старших сыновей, съезжались в одно место где-нибудь на берегу реки, разводили костер, варили уху и разговаривали. А мы их слушали и наслушаться не могли.

Охотничьи истории переплетались с житейскими, а те в свою очередь с некими таинственными, необъяснимыми случаями, произошедшими в тайге на промысле. Например, один из сидящих у костра охотников в молодости заплутал в лесу и на восемнадцатый день, когда уже не мог идти и замерзал, поскольку давно кончились спички, был спасен некими странными, откуда-то появившимися людьми непривычного вида — седобородым старцем в дубленом тулупе и девушкой в горностаевой широкополой шубе. Склонились они к умирающему и сказали, мол, вставай, пойдем греться к нашему огню. А девушка руку подает. Охотник подумал, это смерть пришла, и помощи не принял, сам встал и пошел за ними. Люди привели его к большому костру, горящему на поляне, велели раздеться до пояса, и девушка стала втирать в него огонь, черпая его ладонями, словно воду. Охотнику сразу тепло стало, но он все думает, что это перед смертью, и потому страх его одолевает, ведь молодой еще, не женатый, не хочется умирать.

А девушка грудь ему огнем растирает, глядит на него и только печально головой кивает. Охотник разогрелся, ожил и тут внимание обратил, что лесная эта незнакомка в горностаевой шубке на смерть вовсе и не похожа, напротив, так хороша, что сердце затрепетало, но старец говорит, дескать, довольно с него, пойдем своим путем, а он пусть идет своим. Девушке вроде бы уходить не хочется, должно, ей охотник тоже понравился, однако старик в тулупе застрожился, мол, оставь его, внучка, не годится он для нашего мира, ибо в трудную минуту о смерти думал, а не о жизни. Взял ее за руку и повел. На опушке остановился, начертал на снегу стрелу, говорит, в эту сторону пойдешь, и оба они скрылись в лесу. Охотник после этого словно от сна очнулся, огляделся — возле жаркого костра стоит, полуголый, и вокруг ни единого следа нет. Только стрела на снегу начертана. Охотник надел просохшую у огня одежду и отправился, куда старец путь указал, и в самом деле скоро вышел на ледянку, по которой колхозницы на быках лес возили. А его уж дома оплакали и похоронили давно, тут же стали расспрашивать, где был, чем питался, если вернулся розовощеким и совсем не утомленным. Охотнику же и ответить нечего — скажи правду, подумают, с ума сошел, пока блудил. Но у самого-то в голове засело, и стал он после этого место искать, поляну, где костер горел, потому что девушка в шубке так перед глазами и стоит, а на груди ее рука чувствуется, будто и доселе огонь втирает. И вот уже двадцать второй год ищет, потому бобылем остался — найти не может. Должно быть, и не найдет никогда, потому как разные пути у него и этих невиданных людей: они идут к жизни, а он — к смерти. Ведь и на самом деле так, поскольку едва человек родился, сразу же становится на эту дорогу. Эх, вот бы узнать другую!

Горит костер на майском берегу реки, мимо несется половодье, и огонь отражается на стремительно бегущей воде. Иногда с гулом валится подмытый высокий яр и все, рассказчики и слушатели напряженно замирают и переглядываются, словно возвращаясь в реальный, земной мир. Но вот другая история — про «лесных дядей», что встречаются в тайге, и снова такой озноб по коже, что волосы на голове встают дыбом и наворачиваются невольные слезы, которые следует прятать — будто это у тебя от того, что напахнуло дымом. А опомнишься и глянешь на мужиков у костра, и сразу видно, у них тоже дым выедает глаза.

Но уже как песня заводится другая история: жили когда-то по берегам Чети люди, которые называли себя детьми черной березы, поскольку сами черные на вид. Все они были охотниками, а жили в странных жилищах — копали огромные ямы, ставили столбы и покрывали сверху бревнами и дерном, оставляя только дымоход. Но пришли сюда люди белой березы, то есть белые, и тогда люди черные подрубили столбы в своих землянках и похоронили себя заживо, ибо кончился их век существования. И до сих пор в тайге встречаются провалы в земле, оставшиеся от их жилищ. Если покопать, то можно и косточки найти, утварь всякую, горшки-черепки…

А рассказ про то, как медведь бабу в Торбыково украл, да к себе в берлогу приволок, и всю зиму с ней прожил, и лишь весной отпустил, уже беременную? И вся деревня ждала и гадала, когда родит и на кого будет ее ребеночек похож — на зверя ли, на человека ли? По прошествии срока баба родила мальчика, и слава богу, похож оказался на киномеханика из Чердат.

Мужики смеются, а мы еще верим в сказки про медведей…

И до сих пор как музыка звучат их имена — дядя Коля Кулаковский, дядя Ваня Тужиков, дядя Гоша Таурин, по прозвищу Барма, дед Аредаков и мой отец, Трофим Семенович — все штатные охотники, вынужденные пойти на промысел во время войны тринадцатилетними пацанами.