Лэрри Макмуртри - Одинокий голубь
– Если хочешь, спой, – обратился Калл к Аллену. Аллен постоял, начал было петь ирландскую песню дрожащим голосом, но расплакался и не смог закон чить.
– Жаль, что пианы здесь нет, сыграл бы я ему церковный гимн, – проговорил Липпи.
– Что же, я скажу пару слов, – вмешался Август. – Он был хорошим, храбрым парнем, и мы все видели, как он поборол свой страх и научился ездить верхом. У него был прекрасный голос, нам его будет сильно не хватать. Но он не годился для этой части света. В жизни много несчастных случаев, и один из них выпал на его долю. С нами может то же случиться, если мы не поостережемся. – Он повернулся и сел на Малярию. – Прах праху, – закончил он. – Давайте мы поедем дальше в Монтану.
Он прав, подумал Калл. Лучше всего уехать от смерти. Один за одним ковбои вскакивали на своих лошадей, бросая на прощание быстрый взгляд на грязный холмик под деревом.
Август подождал Аллена, который последним сел на лошадь. Он так ослаб от потрясения, что, казалось, ему это не удастся, но в конце концов он вскарабкался на лошадь и поехал, непрерывно оглядываясь, пока могила не исчезла за высокой травой.
– Все произошло так быстро, – твердил он. – Все так быстро. Мы просто уехали и оставили его. Он был у нас в семье любимцем, – добавил он.
– Если бы мы были в городе, мы похоронили бы его по всем правилам, – объяснил Гас. – Но сам видишь, мы не в городе. Так что тебе ничего не остается, как пришпорить лошадь.
– Жаль, что я не смог допеть песню, – сказал Аллен.
36
От лодки воняло, от мужиков тоже, но Эльмира не жалела, что поехала. В ее распоряжении была маленькая нора между ящиками с виски, прикрытая сверху шкурами бизонов для защиты от непогоды, но большую часть времени она проводила на корме лодки, наблюдая за непрерывным потоком коричневой воды. Иногда вы давались такие жаркие дни, что вода над поверхностью превращалась в пар, и берега виднелись, как в мареве. В другие дни шел холодный дождь, и она заворачивалась в бизоньи шкуры и умудрялась остаться относительно сухой. Дождь всегда был кстати, потому что он разгонял комаров и мух. Хоть они и мешали ей спать, но это неудобство казалось приемлемой платой за возможность сбежать из Форт-Смита. Она уже жила в местах, где было полно не только мух, но и кое-чего по хуже.
Лодка медленно продвигалась вверх по Арканзасу, коричневая река постепенно сужалась, а лодочники и торговцы виски становились все более беспокойными. Они сами пили столько виски, что Эльмира считала, им повезет, если останется сколько-то на продажу. Хотя она часто видела, что они наблюдают за ней, когда она сидела на корме, они ее не трогали. Лишь Фаулер, главный торговец, иногда перебрасывался с ней парой слов. У Фаулера, крупного мужчины с грязной желтой бородой, с одним веком было что-то не в порядке. Оно дергалось и прыгало беспорядочно вверх и вниз, и смотреть на него было неудобно: только что он смотрел на тебя обоими глазами, и вдруг одно веко опускается, и он уже смотрит на тебя в полтора глаза.
Фаулер пил непрерывно, и денно и нощно, во всяком случае, так казалось Эльмире. Стоило ей проснуться от мух или покачивания лодки, как она слышала его хриплый голос, обращенный к тому, кто соглашался слушать. Он вечно держал тяжелое ружье на сгибе руки, а глаза его постоянно осматривали берег.
Фаулер все больше толковал об индейцах, которых люто ненавидел. Он много раз сталкивался с ними в свою бытность охотником за бизонами. Когда бизонов не стало, он занялся торговлей виски. Пока ни он, ни его работники ничем не обидели Эльмиру, что удивляло ее. Они были грубыми с виду, и она понимала, что рискует, садясь в лодку. В Форт-Смите никто не видел, как она уезжала, так что лодочники вполне могли ее убить и бросить на съедение черепахам, и никто ни о чем бы не догадался. Первые несколько ночей, лежа в своей норе, она боялась заснуть, ожидая, что ввалится кто-нибудь из мужчин и упадет на нее. Она ждала, думая, что такое обязательно произойдет, но даже если и так, она просто вернется к старой жизни, что, кстати, было одним из побудительных мотивов ее побега. Она перестанет быть женой Джули Джонсона. Конечно, какое-то время будет трудновато, но в конце концов она разыщет Ди, и жизнь изменится.
Но мужчины избегали ее и днем и ночью, за исключением Фаулера, который постоянно бродил по лодке. Однажды, стоя около нее, он неожиданно присел на корточки и прицелился. Как оказалось, ему привиделся на берегу индеец. Но то был всего лишь куст.
– У меня от жары глаз прыгает, – объяснил он, сплевывая за борт коричневую табачную жвачку.
Эльмира разглядывала далекие берега, зеленые от весенней травы. Когда река стала уже, ей удавалось разглядеть много животных: оленей, койотов, коров, но никаких индейцев она не видела. Она помнила рас сказанные ей истории о том, как индейцы воровали женщин. В Канзасе ей показали женщину, которая по бывала у индейцев, но которую спасли и снова привез ли к белым. Она ничем не отличалась от других белых женщин, разве что некоторой робостью. Но если говорить правду, многие женщины становились такими, когда случалось и что-то не столь из ряда вон выходящее. Трудно было себе представить, чтобы индейцы были намного хуже охотников за бизонами, двое из которых находились в лодке. Их вид вызывал у нее неприятные воспоминания. Оба были крупные, в паль то из бизоньей кожи, с длинными нечесаными волоса ми – они сами напоминали животных, за которыми охотились. Ночью, сидя в своей норе, она часто слышала, как они шумно мочатся за борт лодки; они вставали прямо за ящиками виски и оправлялись в реку.
По непонятной причине этот звук напоминал ей о Джули, возможно, потому, что его за этим занятием она никогда не слышала. Джули был стеснителен и всегда уходил подальше, когда возникала нужда, чтобы не ставить ее в неловкое положение. Его робость и стеснительность почему-то раздражали ее, ей даже иногда хотелось рассказать ему, чем она на самом деле занималась до замужества. Но она сдерживала себя и хранила свою правду при себе, как, впрочем, и все остальное. Она вообще перестала разговаривать с Джули Джонсоном.
Во время длинных дней и ночей, когда не с кем было поговорить, кроме Фаулера, да и с ним только изредка, она все чаще думала о Ди. О Джо она не думала, о нем она вообще особо не вспоминала. Он никогда не казался ей ее собственным сыном, хотя, вне всякого сомнения, она его родила. Но с самого начала она смотрела на него как бы издалека и без особого интереса, и все двенадцать лет после его рождения ждала того момента, когда сможет отослать его и снова принадлежать только самой себе. Ей пришло в голову, что единственной положительной чертой ее брака с Джули было то, что он годился для того, чтобы оставить с ним Джо.
