Гэри Дженнингс - Ацтек. Гроза надвигается
В первую очередь я начертил карту. Она получилась довольно большой и заняла множество сложенных страниц. Для начала я обозначил символом город Тескоко, а потом изобразил маленькие черные отпечатки ног, показывающие наш путь на восток. Нарисовав горы, я отметил место каждого из наших привалов, а под конец начертал знак, обозначающий реку, на которой и произошло сражение. Там я поместил также общепринятый символ полной победы: изображение горящего храма (хотя в действительности мы не только не уничтожали, но даже не видели ни одного теокали) и символ захвата пленных: один воин держит за волосы другого. Потом я снова нарисовал многочисленные следы, но уже двух цветов – черные и красные, что соответствовало нашим бойцам и пленникам. Этими следами я обозначил наш обратный путь на запад, к Теночтитлану.
Неотлучно сидя у себя в покоях (еду мне приносили прямо туда), я за два дня закончил работу над картой и принялся за гораздо более сложный отчет – о ходе битвы и военном искусстве обоих противников, повествуя об этом в меру своего знания и понимания. В самый разгар работы в мою залитую солнцем комнату явился Коцатль и попросил разрешения меня отвлечь.
– Господин, из Тескоко прибыла большая ладья. Кормчий говорит, что привез твои пожитки.
Я обрадовался, ибо покидал двор Несауальпилли налегке, не чувствуя себя вправе взять с собой чудесные одеяния, пожалованные мне правителем. Да и как бы я потащил их с собой в поход? Поэтому, хотя Коцатль и раздобыл кое-какие обноски, ни у него, ни у меня не было почти ничего, кроме весьма прискорбного вида набедренных повязок, сандалий и тяжелых тламаитль, которые мы надели, отправляясь на войну.
– Скорее всего, – сказал я мальчику, – мы должны благодарить за подобную заботливость госпожу Толлану. Надеюсь, она прислала одежду и для тебя. Попроси придворного носильщика помочь тебе принести узел сюда.
Он ушел, а когда вернулся в сопровождении кормчего и целой вереницы носильщиков, я был настолько удивлен, что совершенно позабыл о работе. У меня в жизни не было и малой доли всего того добра, которое слуги сейчас приносили и грудами складывали в моих покоях. Два узла, большой и маленький, я узнал. В том, что побольше, находились моя одежда и другое имущество, в том числе фигурка богини Хочикецаль, которую я взял на память о сестре, а в маленький была увязана одежонка Коцатля. Но прочие тюки и пакеты оказались мне совершенно незнакомы, и я заявил, что, похоже, произошла какая-то ошибка.
– Мой господин, – возразил кормчий, – на каждом тюке и мешке имеется специальный ярлык. Разве это не твое имя?
И точно: везде были надежно прикреплены куски плотной бумаги с моим именем. Правда, Темной Тучей в наших краях зовут многих мужчин, однако на этих ярлыках значилось мое полное имя: Чикоме-Ксочитль Тлилектик-Микстли. Я попросил присутствующих помочь мне развернуть свертки, полагая, что, удостоверившись в ошибке, они упакуют все снова, чтобы вернуть отправителю. И если вначале я пребывал в недоумении, то теперь впал в изумление.
В первом, обернутом в мешковину тюке оказался комплект из сорока тончайших хлопковых накидок, украшенных богатой вышивкой, а во втором – такое же количество женских юбок, окрашенных в малиновый цвет чрезвычайно дорогим, получаемым из насекомых красителем.
В следующем тюке обнаружилось сорок женских блуз ручного плетения, столь тонкого, что они казались почти прозрачными, а также штука хлопковой материи – шириной в два размаха рук и примерно в две сотни шагов в длину. Ткань, правда, оказалась простой, неокрашенной, но зато это был цельный, не сшитый из отдельных частей кусок, над которым усердному ткачу пришлось потрудиться не один год, что делало ее просто драгоценной. Самый тяжелый тюк, как выяснилось, содержал множество кусков итцетль, необработанного обсидиана.
Но самую большую ценность представляли три совсем маленьких свертка, ибо там содержались не товары, а то, что заменяло нам деньги. В первом мешочке были бобы какао – тысячи две или три, не меньше. Во втором обнаружилось две или три сотни кусочков олова и меди в форме лезвий крохотных топориков, каждое из них стоило примерно восемьсот бобов. Третий мешочек представлял собой обернутый в ткань пучок перьев, полупрозрачный ствол каждого из которых, запечатанный со стороны среза замазкой из оли, был заполнен поблескивающим порошком из чистого золота.
– Хотел бы я и вправду владеть всеми этими сокровищами, но они не мои, – сказал я лодочнику. – Забери все это обратно. Таким ценностям место в сокровищнице Несауальпилли.
– Так именно оттуда они и взялись, – упрямо заявил кормчий. – Не кто иной, как сам Чтимый Глашатай лично проследил за погрузкой всего этого на мое суденышко и приказал доставить тебе. И обратно мне велено привезти только одно: письменное свидетельство того, что груз вручен по назначению. За твоей подписью, мой господин, если ты не против.
Я все еще не мог поверить тому, что видели мои глаза и слышали мои уши, но спорить дальше вряд ли имело смысл. В полном ошеломлении я выдал кормчему расписку, и он вместе с носильщиками удалился, оставив нас с Коцатлем стоять, разинув рты от изумления перед горой сокровищ.
Наконец мальчик сказал:
– Господин, не иначе как это последний подарок от владыки Несауальпилли.
– Похоже на то, – согласился я. – Он позаботился о моем образовании, приучил к дворцовой жизни, а потом вынужден был отослать куда глаза глядят. Однако правитель – человек совестливый, так что он, видимо, решил снабдить меня средствами, необходимыми, чтобы найти себе другое занятие.
– Занятие? – пискнул Коцатль. – Да неужели ты собираешься работать, господин? Но зачем? Этого вполне достаточно, чтобы безбедно прожить до глубокой старости. Хватит, чтобы содержать жену, детей и преданного раба. Помнится, – лукаво добавил он, – ты говорил, что если когда-нибудь обзаведешься, как знатный человек, особняком, то сделаешь меня управляющим.
– Попридержи язык, – сказал я. – Если бы я стремился только к безделью, то разумнее всего было бы позволить Вооруженному Скорпиону отправить меня в иной мир. Благодаря богатству у меня теперь появилась возможность выбрать себе род занятий. Осталось только выяснить, к чему именно я испытываю склонность.
Закончив за день до церемонии освящения пирамиды отчет о сражении, я, прихватив его с собой, отправился на поиски увешанного трофеями зала, где меня принимал Ауицотль. Однако по дороге меня перехватил взбудораженный чем-то дворцовый управляющий, заявивший, что сам отнесет властителю карту и доклад.
– Чтимый Глашатай встречает сегодня множество вождей, прибывших на церемонию из дальних краев, – пояснил он. – Все дворцы вокруг площади битком набиты правителями и их свитами, а ведь ожидаются еще и другие, которых неизвестно где размещать. У меня просто голова идет кругом, но я прослежу, чтобы Ауицотль ознакомился с твоим отчетом, как только у него появится свободное время. Подожди, вот закончится вся эта суета, и он снова тебя вызовет.
И с этими словами хлопотливый управляющий умчался.
Мы столкнулись с ним на первом этаже, и я решил побродить по дворцовым помещениям, любуясь их архитектурой и убранством, и в конце концов забрел в огромный, как пещера, внутренний двор. Там было множество статуй, а посередине протекал канал. На воде играли солнечные блики. Мимо меня проплыло несколько грузовых лодок, и гребцы, как и я сам, восхищались изваяниями Ауицотля и его жен, покровителя Теночтитлана Уицилопочтли и множества других богов и богинь. На одной из этих великолепных статуй я заметил гравировку в виде сокола, личный знак покойного Тлатли.
Не зря он похвалялся много лет назад: работы Тлатли и впрямь не нуждались в подписи, ибо созданные им изображения богов разительно отличались от тех, которые из поколения в поколение воспроизводились и повторялись старательными, но не слишком одаренными ваятелями. Пожалуй, наиболее отчетливо своеобразие его манеры проявилось в статуе богини Коатликуе, матери Уицилопочтли. Глядя снизу вверх на огромную каменную фигуру, я почувствовал себя подавленным ее сверхъестественным обликом.
Поскольку Коатликуе все-таки была матерью бога войны, ее, как правило, изображали в виде самой обычной женщины, хотя и весьма мрачного вида. Тлатли же создал неожиданный, ни на что не похожий образ. Его богиня не имела головы, вместо этого у нее над плечами слились, словно в поцелуе, две огромные змеиные головы, которые заменяли ей лицо. При этом у каждой змеи был виден только один глаз – это и были два сверкающих ока богини, а соединившиеся пасти змей образовывали открытый в жуткой усмешке, полный зубов рот. На шее богини висело ожерелье из отрубленных кистей рук и вырванных сердец, с большим кулоном-черепом. Нижнюю часть тела покрывало одеяние, сплетенное из извивающихся змей, из-под него торчали не человеческие ноги, а когтистые звериные лапы. То, бесспорно, было единственное в своем роде изображение божества женского рода, и производило оно столь устрашающее впечатление, что, пожалуй, создать сей чудовищный шедевр мог лишь куилонтли, не способный любить женщин.
