Фенимор Купер - Кожаный Чулок. Большой сборник
— Ты откуда свалился, приятель? — сказал он, и его беззаботный, открытый тон показался таким естественным, что тут не могло быть притворства. — Или ты и впрямь живешь в прериях?
— Я давно живу на земле, и, надеюсь, никогда я не был ближе к небу, чем сейчас, — отвечал траппер. — Мое жилье, если можно так его назвать, здесь неподалеку. А теперь я позволю себе ту же вольность, какую ты так легко позволяешь себе с другими. Откуда ты пришел и где твой дом?
— Тише, тише; когда я кончу задавать свои вопросы, придет твой черед. На кого можно охотиться при лунном свете? Неужели ты выслеживаешь буйволов в этот час?
— Я иду, как видишь, со стоянки путешественников, вон за тем бугром, в свой вигвам. Этим я никому не врежу.
— Да уж, наверное, никому. А молодую женщину ты прихватил показывать тебе дорогу, потому что она хорошо знакома с местностью, а ты, бедняга, плохо?
— Я повстречал ее, как и тебя, случайно. Десять долгих лет я прожил в этих широких степях и ни разу до нынешней ночи не набрел в такую пору на белокожего. Если мое присутствие кому-то в помеху, извини, и я пойду своим путем. Выслушай, что тебе скажет твоя подружка, и тогда, наверное, ты и меня станешь слушать не так недоверчиво.
— «Подружка»! — сказал юноша и, сняв меховую шапку с головы, запустил пальцы в копну черных кудрей. — Я в глаза ее не видал до нынешнего вечера, разрази меня…
— Хватит, Поль! — остановила его девушка, зажав ему рот ладонью с такой свободой, что было трудно поверить в правдивость его утверждения. — Честный старик выдаст нашу тайну. Я это поняла по его глазам и ласковой речи.
— «Нашу тайну»! Эллен, ты, видно, забыла…
— Нет, я не забыла ничего, что мне положено помнить. И все-таки говорю, что мы можем довериться этому честному трапперу.
— Трапперу! Так он траппер? Руку, отец! Твой промысел сродни моему.
— В этом краю охотнику не требуется большого искусства, — возразил старик и оглядел сильную и энергичную фигуру юноши, небрежно, но не без изящества опершегося на ружье. — Чтобы брать божью тварь в капкан или сеть, нужна скорее хитрость, чем отвага; я стар и должен заниматься этим делом! Но такой молодец, как ты, мог бы как будто выбрать для себя промысел получше.
— Я? Да я ни разу в жизни не поймал в ловушку ни увертливую норку, ни ловкую ныряльщицу выдру, хотя, признаться, мне не раз случалось подстрелить бурую чертовку, хоть и неумно расходовать на нее порох и свинец. Нет старик, ни за чем, что ползает по земле, я не охочусь.
— Чем же ты, друг, добываешь свой хлеб? Мало пользы человеку забираться в эти края, если он отказывает себе в законном праве охотиться на полевого зверя.
— Ни в чем я себе не отказываю. Перейдет мне дорогу медведь, и он у меня тут же превратится в мишку с того света. Олени знают мой запах. Ну, а буйволы — я больше уложил быков, незнакомец, чем самый здоровенный мясник во всем Кентукки.
— Так ты умеешь стрелять? — спросил траппер, и скрытый огонь замерцал в его глазах. — Твердая у тебя рука и верный глаз?
— Рука как стальной капкан, а глаз быстрее дроби. Хотел бы я, чтобы сейчас был жаркий день, дедушка, и над нашими головами тянулся к югу косяк-другой черноперых уток или здешних белых лебедей, а ты или Эллен облюбовали бы самого красивого в стае — и ставлю свою добрую славу против рога с порохом, что через пять минут птица повисла бы вниз головой, да не иначе как с первой же пули. Дробовик я не признаю! Никто не скажет, что видел меня с дробовиком в руках!
— Парень хороший! Сразу видно по повадке, — одобрительно молвил траппер, обратившись к Эллен и как бы желая ее подбодрить. — Не побоюсь сказать: можешь и дальше встречаться с ним — худа не будет. Скажи-ка мне, малый: а случалось тебе всадить пулю между рогов скачущему оленю?.. Гектор! Тихо, песик, тихо! У собаки при одном упоминании дичины разгорается кровь. Случалось тебе уложить таким манером оленя на полном скаку?
— Ты еще спросил бы: «Едал ли ты в жизни мясо?» Я иначе и не бью оленя, старик, разве что подберусь к нему спящему.
— Да, да, у тебя впереди долгая и счастливая жизнь — и честная! Я стар и, кажется, могу добавить — одряхлел и проку от меня никакого, но, если бы дано мне было наново избрать для себя возраст и место — как то никогда не бывало во власти человека и быть не должно, но все же, когда бы дали мне такое в дар, — я назвал бы: двадцать лет и лесные дебри. Но скажи мне: куда ты сбываешь меха?
— Меха? Да я в жизни своей не убил оленя ради шкуры, ни гуся ради пера! Я их при случае стреляю на еду или чтоб рука не потеряла сноровку; но, когда голод утолен, остальное получают волки прерии. Нет, нет, я держусь своего промысла: им я зарабатываю больше, чем дали бы мне все меха, сколько бы я их ни сбыл по ту сторону Большой реки.
Старик призадумался и, покачав головой, продолжал:
— По здешним местам я знаю только одно прибыльное занятие…
Не дав ему договорить, юноша поднес к глазам собеседника висевшую у него на шее жестяную фляжку. Затем отвинтил крышку, и нежный запах чудеснейшего цветочного меда защекотал ноздри траппера.
— Значит, бортник! — заметил тот с живостью, показавшей, что этот промысел ему знаком. — Поглядеть — горячий человек, а вот же избрал для себя такое мирное занятие!.. Да, — продолжал он, — за мед в пограничных поселениях платят хорошо, но здесь, в степных краях это, сказал бы я, сомнительное дело.
— Скажешь, нет деревьев, негде пчелам роиться? Но я что знаю, то знаю; вот и подался миль на полтысячи подальше на запад, чем другие, — за добрым медом! А теперь, когда я удовлетворил твое любопытство, старик, отойди-ка ты в сторону, покуда я скажу, что хотел, этой девице.
— Нет нужды, право же, нет ему нужны оставлять нас, — поспешила вмешаться Эллен, как будто требование юноши показалось ей несколько странным и даже не совсем приличным. — Вы не можете сказать мне ничего такого, чего нельзя говорить громко, на весь свет.
— Нет, пусть меня до смерти изжалят трутни, если я понимаю женский ум! Что до меня, Эллен, я не посмотрел бы ни на кого и ни на что: я хоть сейчас сошел бы в ложбину, где стреножил своих коней твой дядя — если уж ты зовешь дядей человека, который, поклянусь, никакой тебе не родственник! Да, сошел бы и открыл старику, что у меня на уме, и не стал бы откладывать на год! Скажи только слово — и дело сделано, хочет ли он или не хочет!
— Вы вечно так рветесь вперед, Поль Ховер, что я с вами никогда не чувствую себя спокойной. Вы же знаете, как это опасно, чтобы нас увидели вдвоем, а хотите показаться на глаза старику и его сыновьям.
— Он совершил что-то такое, чего должно стыдиться? — спросил траппер, так и не двинувшись с места.
