Фенимор Купер - Кожаный Чулок. Большой сборник
Пока его престарелого родственника укладывали в удобную постель, возле которой тут же уселся Натти, Оливер не отходил от деда, но затем по приглашению судьи проследовал в библиотеку, где его уже поджидали хозяин дома и майор Гартман.
— Прочти эту бумагу, Оливер,— проговорил Мармадьюк,— и ты увидишь, что я не только не имел намерений нанести ущерб твоей семье, пока я жив, но считал своим долгом позаботиться и о том, чтобы справедливость восторжествовала хотя бы и после моей смерти.
Юноша взял бумагу и с первого взгляда на нее понял, что это завещание Мармадьюка Темпла. Как ни был он взбудоражен и взволнован, он тут же заметил, что стоявшая на документе дата совпадала с тем временем, когда судья находился в столь мрачном и подавленном состоянии. Оливер читал завещание, и глаза его подернулись влагой, а рука, державшая бумагу, начала дрожать.
Завещание начиналось с обычных формальных заявлений, составленных искусным в подобного рода делах мистером Вандерсколом, но далее Оливер сразу почувствовал стиль самого судьи. Ясно, решительно и даже красноречиво он излагал свои обязательства в отношении полковника Эффингема, сущность взаимоотношений между ними и те обстоятельства, которые их разъединили. Затем он разъяснил причину своего продолжительного молчания, упомянув, однако, те крупные суммы, которые пересылал другу, но которые тот возвращал ему обратно с нераспечатанными письмами, после чего рассказал и о том, как разыскивал отца своего друга, неизвестно куда исчезнувшего, и о своих опасениях, что прямой наследник доверенного ему состояния погребен в океане вместе со своим отцом.
Короче говоря, он поведал все те события, которые наш читатель может теперь связать воедино, а затем дал полный и точный отчет о суммах, оставленных на его попечение полковником Эффингемом. Все состояние вверялось нескольким ответственным душеприказчикам, на которых возлагалась обязанность разделить его следующим образом: одну половину передать дочери, а вторую — Оливеру Эффингему, бывшему майору войск Великобритании, и его сыну, Эдвардсу Эффингему, и его внуку, Эдвардсу Оливеру Эффингему, или их потомкам. Завещание сохраняло свою силу до тысяча восемьсот десятого года — если до этого времени не объявится никто из прямых наследников рода Эффингемов, то определенная сумма, из расчета основного капитала и процентов, передавалась государству, с тем чтобы выплатить ее, согласно закону, побочным родственникам майора Эффингема; остальное наследовала дочь судьи.
Из глаз молодого человека катились слезы — он видел перед собой неоспоримое доказательство благородных намерений Мармадьюка. Смущенный взгляд Оливера был все еще прикован к бумаге, когда он услышал рядом с собой голос, от которого затрепетал каждый его нерв:
— Вы все еще сомневаетесь в нас, Оливер?
— Лично в вас, мисс Темпл, я никогда не сомневался! — воскликнул юноша, обретя дар речи и память, и, вскочив, схватил руку Элизабет.— Нет, в вас моя вера всегда была твердой.
— А в моего отца?
— Благослови его бог!
— Спасибо, мой мальчик,— сказал судья и обменялся с юношей крепким рукопожатием,— но мы оба с тобой поступали ошибочно: ты был слишком поспешен, а я слишком медлителен. Половина всех моих владений станет твоей, как только можно будет совершить формальную их передачу, и, если мои догадки правильны, к тебе скоро перейдет и вторая половина.
И, взяв руку юноши, которую держал в своей, он соединил ее с рукой дочери, а затем сделал знак майору Гартману, приглашая его в соседнюю комнату.
— Я вот што сказаль тебе, девушка,— добродушно проговорил немец.— Если бы Фриц Гартман бил молодым, как тогда, когда служил с его дедом, он бы еще потягался с ленивый мальчишка!
— Ну-ну, старина Фриц,— остановил его судья.— Ведь вам семьдесят, а не семнадцать годков. Пойдемте, Ричард уже поджидает вас с чашей пунша.
— Рихарт? Ах, он шорт этакий! — воскликнул немец, поспешно направляясь к двери.— Он делает пунш, как лошадиный пойло. Я покажу ему, как надо готовить пунш. Ах, шорт! Шестное слово, он подслащивает его своей американской патокой!
Мармадьюк улыбнулся, любовно кивнул молодой паре и тоже вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Если кто-либо из наших читателей полагает, что сейчас мы снова откроем ее ради его удовольствия, то он ошибается.
Элизабет и Оливер беседовали довольно долго — сколько именно, мы вам не скажем, но к шести часам беседу пришлось прекратить, так как явился мосье Лекуа, как то было условлено накануне, и выразил желание сказать что-то мисс Темпл с глазу на глаз. Ему в том отказано не было. С превеликой учтивостью француз предложил Элизабет руку и сердце, а также всех своих друзей, близких и далеких, папа, мама, и «сахаристый тростник». Мисс Темпл, надо полагать, уже связала себя некими обязательствами в отношении Оливера, ибо отклонила лестное предложение француза в выражениях не менее учтивых, чем его собственные, но, пожалуй, более решительных.
Мосье Лекуа вскоре присоединился к немцу и шерифу, которые усадили его рядом с собой за стол и с помощью пунша, вина и других горячительных напитков вскоре заставили француза рассказать им о цели его визита. Делая предложение, он, как видно, лишь выполнял долг, который воспитанный человек, прежде чем покинуть гостеприимную страну, обязан выполнить в отношении девушки, живущей в этом отдаленном месте,— сердце его при этом было весьма мало задето. После некоторых дополнительных возлияний подгулявшие собутыльники шутки ради убедили повеселевшего француза, что было бы непростительной бестактностью предлагать руку одной даме и не проявить такой же любезности в отношении другой. И около девяти часов вечера мосье Лекуа отправился в дом священника с теми же матримониальными намерениями и вышел оттуда с таким же результатом, что и при первой своей попытке.
Когда в десять часов он вернулся в дом судьи Темпла, Ричард и майор все еще сидели за столом. Они хотели заставить «галла», как называл шериф француза, попытаться сделать третье предложение — почтенно» мисс Добродетели Петтибон, но мосье Лекуа отверг этот совет с упрямством, поистине удивительным в столь благовоспитанном человеке.
Провожая мосье Лекуа до двери со свечой в руке, Бенджамен сказал ему на прощанье:
— Если вы, мусью, приметесь ухаживать за мисс Петтибон, как уговаривает вас сквайр Дик, я так полагаю, вас подцепят крепко, и не так-то уж легко будет вам отцепиться. Если мисс Лиззи и дочка пастора вроде как бы легкие парусные лодочки, которые стремглав несутся по ветру, то мисс Добродетель — тяжелая баржа: стоит взять ее на буксир, и уж тащи до конца своей жизни.
