Говард Фаст - Последняя граница

Капитан Джонсон придержал коня и, подставив щеку ветру, пожал плечами.

— Повернем обратно, сэр? — спросил его лейтенант Аллен.

— Видимо, придется, — решил капитан.

— Мне кажется, что мы гоняемся за призраком, — сказал лейтенант. — Точно этих шайенов никогда и не было.

Сержант Лэнси, краснолицый и бородатый, подъехал к ним; он держал ладонь против ветра. Дыхание облачком пара вырывалось у него изо рта, и он кивал лохматой головой.

— Пойдет снег, — подтвердил он.

— Гоняемся за призраком, — повторил лейтенант Аллен, пораженный этой мыслью.

— А я покончил с купаньем, — заявил сержант, похвалявшийся тем, что с первым же снегом прекращает мыться водой.

Джонсон вглядывался во что-то находившееся впереди.

Лэнси, лошадь которого плясала, не желая стоять на месте, окинул взглядом колонну кавалеристов, и при виде сгорбившихся людей, прятавших лица от ветра в поднятые воротники, на лице его не отразилось ничего, кроме презрения.

— Эх! — рявкнул он. — Это разве холод? Зима вам еще себя покажет!

Вид мерзнущих солдат вызывал в нем только насмешку.

— Отошлите их по домам, сэр, к огоньку, — посмеиваясь, обратился он к капитану.

Но Джонсон что-то увидел. Он двинул своего коня вперед, сделав колонне знак следовать за ним. Он пристально всматривался в даль, заслонив глаза рукой от низко стоявшего солнца.

— Что такое, сэр?

Джонсон не ответил, и колонна продолжала медленно двигаться к залитому солнцем западу. На юге и западе небо оставалось голубым, на севере же и на востоке оно потемнело, и там, где оно сливалось с землей, серый цвет переходил в черный. Холодная печаль, казалось, разливалась вокруг.

Теперь и солдаты разглядели то, что приближалось, но они не проронили ни слова, точно не верили своим глазам и ожидали подтверждения своей догадки.

Смутное видение приняло определенный облик и форму, колонна замедлила шаг и наконец совсем остановилась.

— Что там такое? — спросил кто-то.

Эти слова выразили мысль всех. Но то был даже не вопрос, а скорее отзвук какой-то мысли, восклицание ужаса — он появился раньше всяких подтверждении. Они знали, что их поиски кончились.

Видение, возникнув на западе, направилось к ним, но с такой медлительностью, с какой умирающее животное тащится в свое логово.

Там были мужчины, женщины и дети, до ста пятидесяти человек, но казалось, что это не люди, а какие то странные существа. Их уже нельзя было назвать мужчинами, женщинами и детьми.

При них было около пятидесяти лошадей, но это были не лошади. Правда, у них было по четыре ноги, но для кавалеристов, ежедневно чистивших скребницей своих коней, это были не лошади. Это было жуткое подобие прежних крепких пони — кости да кожа, и на них сидели какие то странные создания, которые когда-то были детьми, а теперь стали кучей тряпья и лохмотьев, которые трепетали на остром, как лезвие ножа, северном ветре.

Остальные участники колонны шли пешком, и развевавшиеся на них тряпки придавали им что-то зловеще веселое. Женщины и мужчины, с ввалившимися глазами, осунувшиеся и костлявые, походили на огородные пугала. На них были отдельные предметы индейской одежды, и кавалеристы догадывались, что вот это было некогда платьем из оленьей шкуры, вот это — охотничьей кожаной рубахой, а это — мокасинами, пестрыми, разукрашенными бусами мокасинами шайенов, равных которым не было обуви в прериях. А вон та рваная тряпка была некогда фабричным одеялом с ярко-красными, желтыми и зелеными полосами. Чем были прежде запыленные лохмотья, хоть с трудом, но все же можно было угадать. Но невозможно было себе представить, какими были раньше люди. Мертвые глаза хранят свою тайну, — глаза этих людей были мертвы, хотя люди и шли. Черные волосы бились по ветру — клочья черных волос. И одежда их была в клочьях. Многие из них были босы, другие в мокасинах, превратившихся в отрепья. Они шли медленно, потому что это был единственный способ передвижения, возможный для них, а шли они потому, что места для отдыха в песчаной ледяной пустыне не было и бегство отсюда являлось невозможным. Все в них говорило о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но говорило не громко, не навязчиво, и солдаты почувствовали все благородство и гордость этих отчаявшихся, истерзанных людей.

Когда индейцы подошли ближе, по рядам их прошло какое-то движение, говорившее об их недоверии. Они готовились к обороне. Женщины отступили и сгруппировались вокруг детей, сидевших на пони, а мужчины выдвинулись вперед, выстроившись полукольцом. В руках их было оружие — револьверы и винтовки, и они стояли против кавалерии с непоколебимым и трагическим мужеством. Они сделали еще несколько шагов и остановились.

— Так вот за кем мы охотились! — сказал лейтенант Аллен.

Лэнси, здоровый, рослый мужчина, не мог спокойно смотреть на то, что предстало его взору. Капитан Джонсон, словно вынуждая себя установить факт, в котором уже не могло быть сомнения, спросил:

— Это шайены?

Никто не ответил. Слышался только унылый шум ветра. Даже кони, стоявшие по двое в ряд, были неподвижны. У индейцев даже дети не издавали ни звука.

Трубач, находившийся в голове колонны, непосредственно за сержантом Лэнси, вертел свою обмотанную, круто изогнутую трубу, натирая рукавом ее медную поверхность. Солдаты сидели в седлах выпрямившись, не чувствуя ни холода, ни ветра, казавшегося им только что таким студеным.

Джонсону надо было что-то предпринять — он ведь был командиром, и его обязанностью было решать и действовать. Он выполнил то, чего не удалось целой армии в двенадцать тысяч человек. Он нашел шайенов, они его пленники, неспособные ни бежать, ни сопротивляться. Джонсон пытался вызвать в себе радость по поводу достигнутого успеха и пришпорил коня, но не чувствовал себя вознагражденным за этот успех, и когда он остановился на полпути между своим отрядом и группой индейцев, то показался себе таким одиноким, точно никого, кроме него, не было в этой песчаной пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, но его солдаты все равно расслышат его слова: расстояние между двумя отрядами не превышает и двадцати ярдов.

— Эй, вы там, эй! — запинаясь, сказал он. — Кто вождь? Кто у вас главный?

Он глядел на лица индейцев, худые, покрытые корой песка, на их черные глаза, глубоко запавшие между складками пергаментной кожи. Шайены не двигались. Была ли то апатия, недоверие, усталость? Они стояли, наклонившись вперед, готовые к бою, и в этой храбрости обреченных было что-то жуткое.

— Эй! — кричал Джонсон. — Вы понимаете по-английски? Понимаете язык белых? Язык белых? — повторил он. — Отвечайте!

Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси наблюдал за ним. Трубач все еще начищал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.