Аркадий Фидлер - Маленький Бизон
Сильный Голос не хотел идти вместе с ребятами; он заупрямился и требовал, чтобы его отправили со взрослыми, где будет происходить самое важное. За последние дни брат участвовал в серьезном деле — постепенном приручении мустангов — даже отличился в нем. В конце концов ему позволили идти с отцом в отряд загонщиков, которые должны были направить табун в приготовленную ловушку.
Мальчишки пошли вместе с женщинами и разместились у входа в западню, около засек. Нам велели соблюдать полную тишину, запретили даже шептаться.
Ничем не нарушаемое спокойствие царило вокруг. В темноте впереди маячили очертания ущелья, в которое надо было загнать мустангов, а сзади расстилались прерии — там, где-то невдалеке, отдыхал табун, ничего не подозревавший о своей судьбе. Волчий вой и гуканье сов — перекличка наших разведчиков — давно прекратились. Охотники заняли назначенные места и выжидали рассвета. Как и всегда ранней весной, стоял пронизывающий холод. Скорчившись на земле, мы дрожали — не столько от холода, сколько от возбуждения.
Светлая полоска, появившаяся на восточном краю небосклона, еще больше усилила наше волнение. Начинался рассвет решающего дня. Мы напрягали слух. Где-то неподалеку проснулась степная птичка, сонно щебетнула раз, другой и снова смолкла. И вдруг… что это? Еще какая-то птица?..
— Го… гооо! — тихонько доносилось издали, словно дуновение ласкового ветерка.
— Го… гооо! — через минуту снова пронесся звук, приглушенный, но уже более явственный.
Мы узнали голоса наших загонщиков, осторожно будивших табун. Там были отец и Сильный Голос.
Небо на востоке посветлело, ближайшие кусты стали выступать из темноты. Внезапно мы услышали совсем другие звуки. Сначала это был только шорох. Он быстро приближался, потом явственно послышался глухой топот. Мустанги бежали прямо на нас. Сразу с обеих сторон раздался волчий вой: это притаившиеся охотники подавали друг другу сигналы — гнать табун в нужном направлении. Среди всего этого шума мы уже различали тревожное ржанье кобыл, беспокоившихся о судьбе своих жеребят.
Все более гулко гудела земля под ударами сотен копыт. Табун несся, как лавина, лошади ржали от страха, и громче других звучал трубный голос, напоминавший не то рычанье льва, не то рев разъяренного быка. Это выказывал свое бешенство огромный серый жеребец, вожак табуна.
Мы увидели его. Он несся во главе табуна, опередив других лошадей на сотню шагов. Это было воплощение злобы и силы. Он яростно поворачивал голову то вправо, то влево, высматривая врага. Когда он промчался мимо нас, мы вскочили на завал и принялись кричать что было сил и махать руками Такие же крики подгоняли табун сзади. Мустанги, ошалевшие от невообразимого шума, в диком ослеплении мчались прямо в ловушку. Гладкие спины коней проносились мимо нас, как бурная река в половодье.
Вдруг жеребец врылся копытами в землю и замер. Видно, он почуял впереди что-то опасное. Вожак пытался остановить и табун, но это было уже не в его силах В первый раз лошади оказались непослушными его воле Неудержимый разгон табуна гнал серого жеребца вперед…
В вожака словно вселился бес. Должно быть, никогда еще этот могучий дикарь не испытывал такого позора и унижения Он сделал безумный скачок вверх и пронзительно заржал Ярость душила его. Он не ржал — он проклинал. Он поносил табун, землю — весь белый свет.. Он был готов вступить в драку со всем табуном и неистово грыз соседей. Адский визг взбесившихся лошадей раздавался вокруг него. Он так и не смог сдержать охваченный ужасом табун. Уступая напору, жеребец взвился на дыбы и помчался вперед, в самую пасть ловушки…
Никогда еще я не видел стольких лошадей в одном плотно сбившемся табуне Мустанги все мчались и мчались. В самом конце его прыгали жеребята, в суматохе потерявшие своих матерей Когда последние мустанги прошли в ущелье, мы все бросились за ними и завалили деревьями вход. Мустанги были в западне. Люди одержали победу над стихией! Мы не помнили себя от радости… Всходило солнце.
Охотники хотели было сразу поймать серого жеребца с помощью лассо, но тут-то и проявилась его неописуемая ярость. Конь не только защищался — он нападал сам! Вожак тяжело поранил четырех воинов и затоптал бы их насмерть, если бы товарищи не бросились им на выручку.
— Понокомита акаи макапе! (Это очень злой конь!) — кричали охотники
И в самом деле, серый вожак представлял собою редкое явление даже среди диких мустангов, это был настоящий убийца. Жеребец молниеносно наносил удары копытом, кусался, как дьявол, и способен был загрызть противника насмерть Отогнав охотников, он тут же в беспамятстве ринулся на двух молодых жеребцов и зубами мгновенно разорвал им глотки.
Наученные горьким опытом, охотники держались настороже. Взобравшись на завал, они старались сверху накинуть лассо на страшного жеребца. Это были мастера лассо, но и на этот раз им не удалось справиться с ним. Серая бестия обладала сатанинской хитростью и ловкостью.
Жеребец не спускал глаз с летящего на него лассо. Когда оно уже должно было обвить его шею, он в последний миг с проворством куницы отскакивал в сторону, и ремень падал на землю. На этого дикаря не было управы. Он ждал, широко расставив ноги, и, казалось, издевался над охотниками. Никто, даже самые старые воины нашей группы, не видел подобного зверя.
Чтобы добраться до табуна, необходимо было отделить осатаневшего вожака от остальных лошадей. Это удалось только при помощи зажженных факелов. Жеребца загнали в угол и там заперли в наскоро построенном малом загоне. После того как он был изолирован, наши охотники принялись накидывать лассо на лучших лошадей. До вечера из табуна отобрали около двухсот голов, а остальных отпустили на волю.
Так мы добыли лучших скакунов на всем северо-западе и стали самой богатой группой племени черноногих.
На следующий день началась кропотливая и трудная работа по приручению мустангов. Четверо охотников держали коня на ремнях, охватывающих его шею, а пятый накидывал на него узду. Но прежде надо было успокоить мустанга так называемым «конским языком»— глухим бормотаньем, производившим на животное удивительно успокаивающее действие. Потом по целым дням перед глазами мустанга махали одеялом, прикасались рукой к его ноздрям и другим частям головы. После того как конь был взнуздан, приступали к постепенному оглаживанию всего корпуса и, наконец, клали на спину одеяло. И вот наступал апофеоз подчас многонедельной работы: на коня можно было садиться верхом. Начиналась дрессировка, и после нескольких недель приручения дикое животное превращалось в то чуткое и послушное орудие человека, каким был скакун в руках индейца прерий.
