Карл Май - Верная Рука
— После того, как у них обрезали уши и когти? Нет уж! И даже если мы их получим, то взамен можем даровать ему жизнь, но не свободу. Отдайте его нам!
— И таща вы его убьете…
— Да, потому что где выкуп за его жизнь, где шкуры? Пролита кровь юта, и нам нужна его кровь тоже.
— Уфф! Олд Шурхэнд и Олд Шеттерхэнд стали друзьями всех краснокожих. Мы ничего плохого вам не сделали и хотим раскурить с вами трубку мира, прежде чем сегодня уйдем отсюда.
— Мы не верим вам!
— И хотите быть врагами не только Олд Шурхэнда, но и нашими?
— Да.
— Без всяких на то оснований?
— Неужели вождь апачей в самом деле думает, что у нас нет оснований для ненависти? Разве он не нападал на нас, не брал в плен, хотя мы не делали ему ничего плохого?
— Это нельзя было назвать пленом. Мы связали вас лишь на одну ночь, на всякий случай, а сейчас освобождаем.
— Плен есть плен! Между нами отныне и навсегда останется вражда.
— Тусага Сарич, вождь капоте-юта, может оставаться при своем мнении. Виннету, вождь апачей, никогда не принуждает других дружить с ним, и не в его правилах бояться врагов. Юта могут уходить!
— Да, и пусть уходят, болваны, — воскликнул Хаммердал. — За дружбу я был бы вам благодарен, потому что с нее на Диком Западе всегда начинается настоящее братство. Так я думал раньше. А теперь, из-за вашего предательства, я думаю, что, если тебе предлагают дружбу, сначала надо еще проверить, на хотят ли тебя надуть. Не так ли, Пит Холберс, старый енот?
— Нет, — ответил его долговязый приятель.
— Ах, ты считаешь, что я не прав. А может, ты знаешь кого-то, кто не надул бы нас? Проверенных друзей я, конечно, не имею в виду.
— Да, пожалуй, ты прав.
Да, он, разумеется, знал, что говорил. Я сам прошел через этот опыт, конечно, не без помощи таких же, как и я сам, выходцев из Европы. Много раз мне встречались люди, которые сначала приближали меня к себе, называя другом, а потом всякий раз повторялась одна и та же история, суть которой Хаммердал совершенно верно определил словом «надуть». Для индейца предать друга — невозможно, дико, немыслимо, а для большинства бледнолицых — само собой разумеющееся. И мне, как издателю собственных трудов, есть что сказать на эту тему. Хуг!
Итак, юта снялись. Конечно, нам было невыразимо жаль красивых шкур, которые мы выложили перед ними и дали испортить, но взять с собой мы их не смогли, поскольку не знали, каким путем пойдем обратно — и закапывать их, чтобы потом забрать, никакого смысла не имело. Господи! Кто может сказать, сколько мехов и шкур ушло по этой же причине в землю в буквальном смысле слова!
Мы не пошли сразу по следам юта: это было бы ошибкой, а подождали до полудня, чтобы расстояние между нами было как можно больше. Но как только мы тронулись в путь, сразу же, как только мы смогли прочитать их следы, стало ясно, что они торопятся, и двинулись по тому же пути, что и мы. Это отнюдь не было добрым знаком для нас.
— Мистер Шеттерхэнд, они что, собираются напасть на нас? — спросил меня Апаначка.
— Думаю, да, — ответил я.
— Тогда они должны идти не впереди нас, а позади!
— Так они скоро и сделают. Я полагаю, они приложат все усилия, чтобы стать невидимыми для нас.
Я оказался прав. На следующую ночь разразилась гроза, продлившаяся до утра, и, когда мы попытались разыскать следы юта, все они оказались смыты дождем. Шурхэнд следующие два дня был необычайно молчалив и старался держаться от меня подальше, причем выглядело это не слишком вежливо. Разумеется, это не было проявлением какой-то враждебности или обиды по отношению именно ко мне лично, я понимал, что он борется сам с собой, будучи не в силах решить, как ему дальше вести себя — продолжать игру в молчанку или мириться.
Я решил не помогать ему в этой борьбе. Мужчина должен делать свой выбор сам. Вскоре я заметил первые признаки того, что игра в молчанку заканчивается. Он бросил несколько ничего не значащих слов кому-то невдалеке от меня, а вскоре, поравнявшись со мной, произнес:
— Я чем-то обидел вас в парке во время разговора?
— Нет, что вы, мистер Шурхэнд, — ответил я.
— Мне кажется, я был тогда невежлив…
— Я вполне понял вас: когда сильно устаешь, не очень-то хочется сыпать словами.
— Это так. Я действительно что-то подустал.
— Но все же давайте вспомним наш тогдашний разговор в Льяно-Эстакадо.
— Ну что ж, давайте.
— Вы ведь говорили с Олд Уобблом о Боге и религии?
— Да.
— И сегодня вы того же мнения, что и тогда, в ту ночь?
— Конечно!
— И вы думаете, что Бог есть?
— Не только думаю, но и знаю это точно.
— Значит, каждого, кто в это не верит, вы считаете дураком?
— Вовсе нет. Есть тысячи людей, которые не веруют, и я их нисколько не осуждаю за это, наоборот, уважаю за то, что у них есть собственные принципы и смелость эти принципы отстаивать. И в то же время есть верующие, не кажущиеся мне людьми, достойными уважения, и их сколько угодно, к сожалению.
— Интересно: а как вы называете для себя тех, кто не верит в Бога — просто неверующими, и все?
— Не знаю, что и ответить вам на это. Я понимаю, что вы имеете в виду. Существует столько типов неверующих… Один равнодушен, другой ленив, третий не в меру горделив, чтоб искать Бога, четвертый хочет сам себе быть господином и не терпит над собой никого более, пятый думает лишь о себе, шестой мечтает о власти денег, седьмой — вообще ни о чем, восьмой размышляет о первичной материи, а остальные ставят каждый на свою лошадь. У меня нет ни желания, ни права судить их, тем более выносить им какой-то приговор.
— Вы хорошо помните все, о чем мы с вами говорили?
— Да.
— Я просил вас помочь мне восстановить утраченную веру.
— А я сказал вам тогда: «Я слишком слаб для этого, настоящую помощь вам окажет только Господь». И вы еще ответили что-то на это…
— Я призвал вас молиться, мистер Шурхэнд. Но не думайте, что это сразу поможет, поверьте мне! Если большое желание, что лежит в вашем сердце, вообще должно исполниться, оно уже давно исполнилось, едва вы обратились с ним к Богу. Это мое твердое убеждение!
— А что вы знаете о величине моего желания?
— Я предполагаю, что оно довольно велико.
Наш разговор прервался, потому что нам предстояло пересечь реку. Вода в ней была не столь прозрачной, чтобы можно было разглядеть дно. На берегу заметны были следы конских копыт, но точно определить, сколько было лошадей — четыре или пять, — мы не смогли, а уж тем более определить, как давно они оставлены. Вода размыла отпечатки. Могли пройти часы и дни, а может быть, и недели с тех пор, как здесь кто-то проехал. Но одно для себя мы все же уяснили — надо уделять дороге больше внимания, чем мы это делали до сих пор.
