Томас Рид - Собрание сочинений, том 2. Оцеола, вождь семинолов. Морской волчонок
– Это все вы натворили, вы, Пауэлл!
Я вздрогнул и огляделся кругом, чтобы узнать, к кому относились эти слова, кого агент назвал этим именем.
Взгляд и жест агента помогли мне. Угрожающе вытянув руку, он указывал на молодого вождя Оцеолу. Меня как будто осенило. Смутные воспоминания уже всплывали в моем сознании. Мне показалось, что через слой ярко-красной краски я различал черты, которые видел когда-то раньше.
Теперь я припомнил все. В молодом индейце-герое я узнал друга детства, спасителя сестры, брата Маюми!
Глава XXIX. УЛЬТИМАТУМ
Да, Пауэлл и Оцеола – это одно и то же лицо. Как и следовало ожидать, мальчик превратился в цветущего мужчину, в героя! Под влиянием нахлынувших чувств – дружбы в прошлом и восхищения в настоящем – я готов был броситься к нему в объятия, но удержался, сознавая, что сейчас не место и не время для излияния дружеских чувств. Этикет и чувство долга не позволяли сделать этого. Я изо всех сил старался не показать вида и сохранить хладнокровие, хотя не мог оторвать глаз от того, кем восхищался теперь еще больше.
Размышлять было некогда. Тишина, наступившая после крика агента, была нарушена, и нарушил ее сам Оцеола. Видя, что все взгляды устремлены на него, молодой вождь выступил шага на два вперед и встал перед агентом. Испытующий взор его был не суров, но тверд.
– Вы, кажется, обратились ко мне? – спросил он тоном, в котором не чувствовалось ни волнения, ни гнева.
– А к кому же еще? – резко возразил агент. – Я назвал вас по имени – Пауэлл.
– Но меня зовут не Пауэлл.
– Как – не Пауэлл?
– Нет! – ответил индеец, возвышая голос и вызывающе глядя на агента. – Вы можете называть меня Пауэллом, если вам это нравится, вы, генерал Уайли Томпсон, – продолжал он, медленно и с насмешкой произнося полное военное звание агента. – Но знайте, сэр, что я презираю имя, данное мне белыми. Я -сын своей матери[43], и мое имя Оцеола.
Агенту потребовалось большое усилие воли, чтобы сдержать свою ярость. Насмешка над его плебейской фамилией задела его за живое: Оцеола достаточно хорошо знал английский язык, чтобы понять, что «Томпсон» имя отнюдь не аристократическое. Его сарказм попал прямо в цель.
Агент был настолько взбешен, что, будь это в его власти, он приказал бы тут же на месте казнить Оцеолу. Но такой властью он не обладал. Кроме того, рядом стояли триста вооруженных индейцев – целый отряд, и каждый из них держал в руках винтовку. Агент понимал, что американское правительство не очень-то похвалит его за такую неуместную раздражительность. Даже Ринггольды – хотя они и были его близкими друзьями и советчиками и лелеяли в глубине души злобные планы погубить Восходящее Солнце – оказались достаточно разумными для того, чтобы не поощрять подобного образа действий. Не отвечая Оцеоле, Томпсон снова обратился к вождям.
– Хватит разговоров! – сказал он тоном начальника, усмиряющего подчиненных. – Мы уже достаточно все обсудили. Вы рассуждаете, как дети или как глупцы. Я больше не желаю вас слушать! А теперь узнайте, что говорит ваш Великий Отец и что он поручил мне передать вам. Он велел положить перед вами эту бумагу. – Тут агент вынул свернутый в трубку пергамент и развернул его. – Это Оклавахский договор. Многие из вас уже подписали его. Я прошу их подойти сюда и снова подтвердить свою подпись.
– Я не подписывал договора и не подпишу его! – заявил Онопа, которого незаметно подтолкнул Оцеола, стоявший позади. – Пусть другие делают как хотят. Я не оставлю своего дома! Я не уйду из Флориды!
– И я не уйду! – решительно заявил Хойтл-мэтти. – У меня пятьдесят бочонков пороха. Пока в них останется хоть одна не вспыхнувшая пламенем крупинка, я не расстанусь со своей родной землей!
– Он высказал и мое мнение! – промолвил Холата.
– И мое! – воскликнул Арпиуки.
– И мое! – откликнулись Пошалла, Коа-хаджо, Облако и негр Абрам.
Говорили одни патриоты; изменники не сказали ни слова. Подписать договор еще раз было бы для них слишком тяжким испытанием. Они не смели подтвердить то, на что дали свое согласие в Оклавахе, и теперь, когда здесь находились все семинолы, боялись защищать договор. И они молчали.
– Довольно! – воскликнул Оцеола. Он еще не высказал своего мнения, но его речь ожидалась всеми. Взоры всех устремились на него. – Вожди сказали, что они думают, они не хотят подписать договор! Они выразили волю всей нации, и народ поддерживает их. Агент назвал нас детьми и глупцами. Ругаться не так уж трудно. Мы знаем, что среди нас есть и глупцы и дети. А что еще хуже: среди нас есть изменники! Но зато есть и мужчины, которые по своей храбрости и преданности не уступают самому агенту. Он больше не хочет говорить с нами – пусть будет так! Да и нам нечего больше сказать ему, он уже получил наш ответ. Он может оставаться или уходить... Братья! -продолжал Оцеола, повернувшись к вождям и воинам и как бы не обращая внимания на белых. – Вы поступили правильно. Вы высказали волю нации, и народ одобряет это. Это ложь, что мы хотим оставить нашу родину и уйти на Запад! Те, кто говорит так, – обманщики! Они повторяют чужие слова. Мы вовсе не стремимся в ту обетованную землю, куда нас собираются отправить. Она далеко не так прекрасна, как наша земля. Это дикая, бесплодная пустыня. Летом там пересыхают ручьи, трудно найти воду, и охотники умирают от жажды. Зимой листья опадают с деревьев, снег покрывает землю, и она промерзает насквозь. Холод пронизывает тела людей – они дрожат и погибают в страданиях. В этой стране вся земля как будто мертвая. Братья! Мы не хотим жить на этой ледяной земле, мы любим нашу родину. Когда нас опаляет зноем, мы находим прохладу в тени дуба, высокого лавра или благородной пальмы. Неужели мы покинем страну пальм? Нет! Мы жили под защитой ее тени, под ее тенью мы и умрем!
С первой минуты появления Оцеолы и до этих заключительных слов волнение среди слушателей все возрастало. Действительно, вся сцена производила такое сильное впечатление, что трудно передать его словами. Только художник мог бы воспроизвести эту картину.
Поистине это было волнующее зрелище: взбешенный агент, с одной стороны, и спокойные вожди – с другой. Это был яркий контраст чувств. Женщины предоставили своим голым младенцам прыгать на траве и забавляться цветами, а сами вместе с воинами столпились вокруг совета, прислушиваясь с напряженным, хотя и скрытым интересом. Они ловили каждый взгляд, каждое слово Оцеолы. Он смотрел на них спокойно и серьезно – мужественный, гибкий, статный воин. Его тонкие, крепко сжатые губы свидетельствовали о непреклонной решимости. Его осанка была уверенной и благородной, но не надменной. Держался он спокойно и с достоинством. Говорил он кратко и выразительно и, окончив речь, стоял в молчаливом спокойствии, высоко подняв голову и сложив руки на груди. Но он сразу загорался, как от удара электрического тока, когда агент высказывал какую-нибудь мысль, которую Оцеола считал лживой или сознательно извращающей правду. В такие моменты словно молния сверкала в его гневном взоре, презрительная улыбка кривила губы, он яростно топал ногой, жестикулировал, сжимал кулаки. Грудь его тяжело вздымалась, словно бурные волны океана, когда бушует ураган. А затем он снова погружался в меланхолическое безмолвие и застывал в той позе спокойствия и безмятежности, которую античные скульпторы любили придавать богам и героям Греции.
