Карл Май - Сын охотника на медведей
— Наверное, вождь шошонов от страха стал немым, раз не может ответить на мой вопрос?
Охотник прекрасно знал, как в подобных случаях ведет себя индеец. Результат сказался незамедлительно: пленник метнул в сторону белого полный гнева взгляд и проговорил:
— Токви-тей не ведает страха. Он не боится ни врагов, ни смерти.
— И все же он ведет себя так, будто боится меня. Отважный воин накладывает себе на лицо боевую раскраску перед тем, как нападает на врага. Это честно, это мужественно, потому что так противник узнает, что он должен защищаться. Но воины шошонов были без раскраски, у них были мирные лица, и все же они напали на белых. Так поступают только трусы! Или я не прав? Может ли Черный Олень сказать хоть слово в свою защиту?
Индеец потупил взор, а потом уклончиво ответил:
— Черный Олень не был с теми, кто преследовал белых.
— Это не оправдание. Было бы честнее и мужественнее, если бы вождь сразу, после того как к нему привели бледнолицых, снова освободил бы их. Я ничего не слышал о том, что воины шошонов вырыли томагавк войны. Наоборот, как во времена прочного мира, они пасут свои стада у рек Тонг и Биг-Хорн, часто бывают в поселках белых, и все же Черный Олень нападает на людей, которые ничем его не обидели. Может он что-нибудь возразить, когда храбрец утверждает ему, что так действует только трус?
Лишь краем ока краснокожий покосился на белого, но даже этот короткий взгляд ясно говорил, что он был разгневан. Тем не менее голос его звучал спокойно, когда он спросил:
— Это ты храбрец?
— Да, — невозмутимо ответил белый.
— Тогда у тебя должно быть имя!
— Разве ты не видишь, что я ношу оружие? Значит, у меня есть и имя.
— Бледнолицые могут носить и оружие, и имена, даже если они трусливые бабы. Величайшие трусы среди них имели самые длинные имена. Мое тебе известно, а значит, ты знаешь, что я не трус!
— Тогда освободи своих пленников, а потом сражайся с ними открыто и честно!
— Они осмелились появиться у Кровавого озера! За это они умрут!
— Тогда умрешь и ты!
— Черный Олень уже сказал, что не боится смерти, он даже зовет ее к себе.
— Почему?
— Он взят в плен, на него напали белые, он похищен каким-то бледнолицым прямо из своего вигвама — он потерял честь и не может жить! Он должен умереть, потому что не имеет возможности спеть песнь войны. Ему не суждено сидеть в своей могиле, гордо и прямо взирающим на всех свысока и увешанным скальпами врагов; он будет лежать в песке, и его тело растерзают клювы зловонных грифов.
Вождь произнес эти слова очень медленно и монотонно, при этом на его лице не дрогнул ни один мускул, но все же произносил он каждое слово с болью, почти граничащей с обреченностью.
С его точки зрения он был совершенно прав. Какой это был позор для него, вождя, — быть похищенным из собственной палатки, окруженной вооруженными воинами!
Олд Шеттерхэнд в душе сочувствовал этому человеку, но ни в коем случае не должен был этого выказывать — тот почувствовал бы себя еще более оскорбленным и уж наверняка бы недостойным жить. Охотник сказал:
— Токви-тей заслужил свою суровую судьбу, но, несмотря на это, он может остаться в живых, хотя пока он мой пленник. Пока я готов вернуть ему свободу, если он прикажет своим воинам в обмен за это освободить бледнолицых.
В словах вождя послышалась злая усмешка превосходства, как он его понимал:
— Токви-тей не может больше жить. Он хочет умереть. Привяжи его крепко к столбу пыток. Хотя он не имеет права говорить о делах, приумноживших его славу, он хочет предупредить, что и бровью не поведет во время всех смертных мук.
— Я не стану привязывать тебя к столбу пыток. Даже когда я должен убить зверя, я сделаю это так, чтобы он не мучился. Зря ты сделал свой выбор в пользу смерти, она будет бессмысленной. Несмотря на нее, я все равно освобожу пленников.
— Попробуй! — губы вождя тронула усмешка. — Ты смог оглушить меня хитрым приемом и утащить только благодаря темноте. Теперь воины шошонов предупреждены. Тебе не удастся освободить бледнолицых. Они осмелились появиться у Кровавого озера и заплатят за это медленной смертью. Ты победил Черного Оленя, и он умрет, но будет жить Мох-ав, единственный его сын, гордость его души, который отомстит! Уже сейчас Мох-ав наложил на лицо краски войны, ибо ему было отдано право нанести пленным смертельный удар. Он раскрасит свое тело их теплой кровью и этим защитит себя от неприязни всех бледнолицых.
Вдруг в зарослях что-то зашуршало. Неожиданно появился Мартин Бауман; он склонился над ухом Олд Шеттерхэнда и прошептал:
— Должен вам сказать, сэр, что пленный часовой — сын вождя. Виннету заставил его в этом признаться.
Это сообщение оказалось как нельзя кстати. Олд Шеттерхэнд так же тихо ответил:
— Пусть Виннету сейчас же пришлет его сюда,
— Каким образом? Краснокожий связан и не может идти.
— Пусть Длинный Дэви принесет его, а потом останется здесь с ним.
Мартин удалился, а Олд Шеттерхэнд снова повернулся к индейцу и сказал ему:
— Я не боюсь Москита. Имя у него громкое, но получил он его не очень давно. Кто слышал о его подвигах? Стоит мне только захотеть, и он тоже окажется у меня в плену.
На этот раз индеец вышел из себя: о его сыне сказали с презрением! Он грозно сдвинул брови, глаза его сверкнули.
— Кто ты такой, и как ты смеешь так отзываться о Мох-аве? — гневно воскликнул вождь. — Попробуй только сразиться с ним, и ты от одного лишь его взгляда зароешься в землю.
— Хау! Я не сражаюсь с детьми.
— Мох-ав не дитя! Он боролся с сиу-огаллала и многих одолел. У него глаза орла, а слух ночной птицы. Ни один враг не сможет пленить его. Сыновьям и отцам бледнолицых он кровью отомстит за своего отца, Черного Оленя.
В этот момент подошел Длинный Дэви, неся на плечах юного индейца. Он перелез своими длиннющими ножищами через густые заросли, положил индейца на землю и произнес:
— Вот, я принес его. Может, пройтись разок по его спине, чтобы он сразу смекнул, что шутить мы не намерены?
— Нет, мастер Дэви, о рукоприкладстве не может быть и речи. Посадите его и сами сядьте рядом. Кляп можете удалить. Он уже не нужен, мы будем разговаривать.
— Aye, сэр! Но хотел бы я знать, что может высказать мальчик.
Длинный повиновался. Москит был усажен, и оба шошона с ужасом в глазах взглянули друг на друга. Вождь молчал, сидя совершенно неподвижно, но, несмотря на его смуглую кожу, в свете костра было заметно, что кровь ударила ему в лицо. Сын также не смог совладать с собой.
— Уфф! — почти прорычал Москит. — Токви-тей тоже в плену! Это вызовет плач в вигвамах шошонов! Великий Дух отвернулся от своих детей.
