Верная Рука - Май Карл Фридрих
Он имел в виду обычай, о котором я уже упомянул раньше, но повторюсь, чтобы было ясно, что подразумевалось при наших спорах: высшие охотничьи знаки отличия на Диком Западе — зубы, когти и уши гризли. И теперь нужно было решить, кто именно и каких именно регалий достоин. Олд Шурхэнд, убивший четвертого медведя, отказался взять что-нибудь от него и мотивировал это так: «Две пули, которые медведь получил от меня, не считаются. Олд Шеттерхэнд выстрелил первым, и именно его пуля убила гризли». Конечно, я с этим не согласился, а он должен был считаться с моим мнением. Медведь, бесспорно, принадлежал ему. Потом речь зашла о медведице. Ее шкура и зубы были отданы мне. Шкура старого Папаши Эфраима опять стала предметом дискуссии. Виннету считал, что медведь был прикончен вторым, то есть моим, ударом, но в конце концов победила моя точка зрения, поддержанная всеми нашими спутниками. Однако последнее слово Виннету оставил все-таки за собой, сказав:
— Олд Шеттерхэнд и Виннету — не два человека, а один, поэтому безразлично, кто из них получит трофеи.
— А теперь бэби! — нетерпеливо подвел окончательный итог нашим спорам Дик Хаммердал. — Кому причитаются знаки отличия от малыша?
— Апаначке, — ответил я.
— Как? Почему это ему?
— Потому что медвежонка убил именно он.
— Ах так! Тогда я хотел бы уточнить, мистер Шеттерхэнд: а благодаря чему и кому это у него так хорошо получилось?
— Благодаря тому, что у него в руках был нож и он умеет с ним обращаться.
— Ошибаетесь! Благодаря тому, что я крепко держал бэби. Если бы я не ухватил этого нахала как следует, Апаначке никогда бы его не убить.
— Но, друг мой, все как раз наоборот.
— То есть?
— Не вы его держали, а он вас!
— Какая разница — кто кого держал! Мы крепко сцепились, и поэтому я не мог высвободиться, пока Апаначка не ударил. Может, мы спросим знаменитого вождя апачей на этот счет? Если в его сердце есть чувство справедливости, он, конечно, согласится, что я один, и это безоговорочно, — победитель бэби.
И тут Апаначка, рассмеявшись, сказал:
— Мой брат будет носить лапы бэби на своем животе?
— А что? Буду. Его мамаша была, видно, грубовата — вон сколько на его шкуре царапин. Столь дурного воспитания мне еще ни разу не приходилось встречать. Так что шкуры мне не нужно, а то она будет беспокоить мое чувствительное сердце. Но лапы полежат на моем теплом и ласковом теле.
— Ну раз знаки отличия от бэби достаются моему брату Хаммердалу, то пусть он забирает и шкуру.
— Ты действительно так считаешь, мой добрый друг и брат Апаначка?
— Да. Бэби очень крепко держал моего брата Хаммердала, и потому Апаначка отказывается от его детской рубашонки.
— Которая теперь принадлежит мне! Пит Холберс, старый енот, ты понял это?
— Понял, — ответил долговязый Пит.
— А что получишь ты?
— Ничего. Мне ничего не подарили.
— Ах так! Ты считаешь, что шкуру я получил в подарок?
— А как же?
— Ничего себе у тебя обо мне мнение! Да я ее честно заработал. И контракт на эту работу написан самыми крупными буквами на моей шляпе.
— И даже я не смог бы их оттуда смыть!
— Ты, я вижу, опять хочешь меня разозлить? Но у тебя ничего не выйдет. Не забывай, что я твой самый лучший, самый верный и самый старый друг. Мы поделимся.
— Чем это? Бэби?
— Нет, не самим бэби, а сувенирами от него. Скажи, старый енот, ты хочешь получить половину их?
Холберс покачал головой и, рассмеявшись, ответил:
— Это несерьезно, дорогой Дик!
— Почему? А тебе известно, что говорит знаменитый вождь апачей в подобных случаях? Нет? Так послушай. — И наш толстяк, весь надувшись, произнес, растягивая слова, чтобы они звучали «гордо»: — «Олд Шеттерхэнд и Виннету — не два человека, а один, и неважно, кому из них достанутся трофеи». Так и мы с тобой: Дик Хаммердал и Пит Холберс — один человек, одна душа и одно тело. И значит, каждый из нас должен получить по половине тела и половине души этого прекрасного бэби!
И Дик протянул руку своему приятелю. Тот с чувством пожал ее и сказал:
— Ты славный парень, Дик!
— И ты — отличный парень. Тела и душа всегда должны быть вместе, и если ты не будешь злить меня больше, я буду верен тебе до смерти.
Это была смешная и одновременно очень трогательная сцена. Все невольно заулыбались, когда представляли себе, как толстая душа Дика пытается поместиться в длинном и худом теле Пита. Но что это была за прекрасная аллегория нерушимого, хотя и не всегда монолитного двуединства!
Юта не прислушивались к нашему разговору, они по-прежнему толковали между собой или со своим вождем о поразительном охотничьем счастье Олд Шурхэнда. Разговор шел очень тихо, что было весьма кстати — мы очень хотели спать. Опять стала ныть моя рана, и я почувствовал, что, если хотя бы немного не посплю, просто в буквальном смысле слова свалюсь с ног в самый неподходящий момент. Но прежде надо было выставить караул. Пленников мы тоже включили в состав караульных. Я понимаю удивление моих читателей: вряд ли кто-нибудь из них слышал когда-нибудь о таком методе несения караула. Да и в то время любой вестмен, узнав об этом, покрутил бы пальцем у виска в наш адрес. На самом деле ничего в этом для нас опасного или страшного вовсе не было. Мы просто вместе с индейцами стерегли наших лошадей. Когда приходила очередь юта становиться в караул, мы развязывали их, а потом снова связывали. Напомню, что у них не было оружия, а кроме того, они были твердо уверены в том, что назавтра получат свободу, раз это было им обещано нами. Перед тем, как лечь спать, мы развели костер, зажарили на нем медвежатину и с аппетитом поели.
Когда все улеглись, ко мне подошел Олд Шурхэнд и прошептал:
— Позвольте мне встать на караул. Я проспал всю предыдущую ночь и сейчас чувствую себя бодрее, чем рыба в ручье. Радость освобождения придает мне силы. У нас до сих пор не было времени поговорить о чем-нибудь другом, кроме медведей и охоты. Скажите, в Джефферсон-Сити вы были у Уоллеса? И если были, то сколько вас к нему приходило.
— Я был там совершенно один, — ответил я.
— Значит, вы были его гостем?
— Меня туда пригласили, но я отказался от приглашения.
— Почему?
— Там говорят о вас больше, чем нужно. Я уже не мог слышать этого бесконечного обмусоливания цели вашего нынешнего путешествия и его маршрута.
— Ах так! Значит, они это обсуждали подробно… Благодарю вас, сэр!
— Пожалуйста. Но, кажется, вы предполагаете, что я сказал там что-то лишнее и это может составить угрозу вашей жизни?
— Нет, ни в коем случае. Я даже сделаю вам комплимент: когда разговариваешь с вами, становится легче на сердце. Я испытал на себе это много раз. Но Уоллес в отличие от вас — человек общительный.
— Я хочу сказать вам, мистер Шурхэнд, вот что: мне вы можете доверять полностью.
— Я верю вам, мистер Шеттерхэнд. Даже больше: вы первый человек, кому я открылся, но пока существуют обстоятельства, вынуждающие меня молчать.
— Скажите, то, что вы пока утаиваете, как-то связано со мной?
— Нет, конечно, нет, мистер Шеттерхэнд. То, что у меня на сердце, вас совершенно не касается.
— Не касается? Well! А может, каким-то случайным образом и касается…
— Поверьте мне, это не тот случай.
— Но я бы охотно помог вам сбросить лежащую на сердце тяжесть.
— Тяжесть? — повторил он за мной довольно резким тоном. — Нет у меня никакой тяжести на сердце. И прошу вас: не настаивайте на том, чтобы я вам открылся.
— О, какие слова, дорогой друг! Вы кажется подозреваете меня в праздном любопытстве? Но вы ошиблись: я просто хотел вам помочь, если это требуется.
— Я знаю это и вполне доверяю вам, но очень устал и хотел бы наконец лечь спать. Доброй ночи, мистер Шеттерхэнд!
— Доброй ночи!
И все-таки мне было обидно: как мог он, достаточно хорошо меня знавший, сомневаться в моем искреннем участии? Но я заставил себя проглотить эту обиду, постаравшись представить себе, что сейчас переживает Шурхэнд. Того, кто носит в себе какую-то тайну, никак не назовешь счастливым, а каждый несчастный человек имеет право на сочувствие и понимание.
