Верная Рука - Май Карл Фридрих
С момента крика Виннету прошло не более минуты. Шако Матто прислонился к камню, с трудом переводя дух. На лбу его блестели крупные капли пота.
— Это… это… это… могло стоить мне жизни… — вымолвил он наконец.
— Но почему мой брат был так неосторожен? — спросил апач.
— Неосторожен? Я?
— А кто же?
— Как это «кто»? Ты, Виннету!
— Уфф! Я, по-твоему, был неосторожен?
— Да. Если бы ты не окликнул меня невовремя, медведь не обратил бы на меня внимания. Это же понятно!
Виннету в ответ только грустно посмотрел на него. Потом по губам скользнула еле уловимая усмешка. Тут же погасив ее, он отошел с видом человека, никогда не теряющего своего достоинства.
— Он повернулся ко мне спиной! — с досадой воскликнул осэдж, обращаясь ко мне. — Но разве я не прав?
— Вождь осэджей не прав, как это ни печально, — ответил я.
— Олд Шеттерхэнд говорит неправду.
— Докажи это!
— Хорошо, я докажу. Разве мы договаривались о том, чтобы Виннету привлек внимание медведя ко мне?
— Нет, не договаривались. Но ты же и полз к медведю для того, чтобы привлечь его внимание.
— Да, но не так рано.
— Ничего себе «не так рано»! Раньше, намного раньше это должно было произойти. Ты хоть понимаешь, что испортил радость Шурхэнду?
— Я? Испортил ему радость? Чем это?
— Выстрелом, который сделал я, чтобы спасти тебе жизнь.
— А этот выстрел принес радость Олд Шурхэнду?
— Разумеется, раз ты остался живым и невредимым.
— Я не понимаю Олд Шеттерхэнда!
— Знаешь, в данном случае, это меня никак не трогает. Пойми: я стрелял от безвыходности положения. Он уже догонял тебя. Я не говорю, что мой выстрел был необходим — ведь зверь, получив пулю от меня, вполне мог только еще сильнее разъяриться. Из двух зол я выбрал меньшее, вот и все.
— Уфф! Уфф! Об этом я как-то не подумал.
— Ну так подумай теперь! Ты должен благодарить, а не обвинять Виннету! Если бы он не окликнул тебя вовремя, возможно, мы с тобой сейчас бы не разговаривали.
И я, считая наш разговор законченным, направился к медведю. Виннету и Шурхэнд готовились к тому, чтобы начать снимать с него шкуру. Папаша Эфраим, насколько я мог судить, находился в расцвете сил и лет. Сначала, как водится, мы сняли с него перчатки и сапоги. Шако Матто выпросил одну из лап себе. Теперь он мог предъявить своим соплеменникам доказательство того, какую большую удачу мы поймали, убив такого зверя, мясо которого могло согреть очень многих людей в морозные зимние ночи в горах.
У нас было четыре медвежьих шкуры, и мы могли с чистой совестью вернуться в лагерь, а главное, жизнь Олд Шурхэнда была теперь спасена! Четыре шкуры за один день!
Среди убитых медведей один, как помнит читатель, был еще детенышем, хотя и довольно большим уже. Но тем не менее это был уникальный результат, рекорд, которого вряд ли добивался кто-нибудь еще с тех пор, как белые люди проникли в Куй-Эрант-Яу, и вряд ли когда-нибудь в будущем превзойдет.
Когда мы добрались до лагеря, было уже далеко за полночь, но нам необходимо было еще решить, что делать утром, и главное — как освободить нашего друга.
— Поднять эти четыре шкуры не смог бы даже самый сильный человек на всем белом свете. Следовательно, их надо было везти на лошадях. Однако мы сами ни в коем случае не должны были показываться вблизи лагеря капоте-юта. Все должно было выглядеть так, как будто Олд Шурхэнд шел один и в светлое время дня. Мы договорились тогда, что он будет нас ждать в северо-западном углу парка. У нас был сэкономлен целый день для Олд Шурхэнда. А мы за это время вернемся туда, где убили старого Папашу Эфраима, и уже оттуда пройдем к лагерю, естественно, приняв предварительно все меры предосторожности. Олд Шурхэнд согласился с этим планом, но чтобы использовать в пути весь световой день, выходить ему нужно было немедленно, что он и сделал. Дик Хаммердал послал ему вслед воздушный поцелуй, сказав:
— Будь здоров, дорогой друг, сокровище ты наше! Приходи сегодня вечером на танцы! — Потом шепнул своему приятелю: — А ты на них сыграешь, Пит Холберс, старый енот? Какой инструмент ты предпочитаешь, а?
— Самую длинную Иерихонскую трубу! — ответил тот.
— Это правильно, что ты предпочитаешь все длинное, это тебе так идет, но неправильно, что при этом ты почему-то не любишь самого себя. Хотел бы я услышать звуки, которые можно извлечь из такого старого высохшего гобоя!
— Подергай лучше себя за свои собственные струны, старая гитара! Да только вряд ли эта музыка кому-нибудь понравится. Ты же расстроен и фальшивишь!
— Расстроен я или нет — какая разница! Главное, что я сам могу слушать собственную музыку. Три огромных медведя и малыш в придачу! Это еще никому не удавалось.
— Да-да, и всех четырех уложил, конечно, ты один.
— Может, скажешь, это твоя заслуга?
— Нет. Но я и не важничаю так, как ты.
— Не в этом дело. Я горд уже тем, что имею отношение к высшему на Диком Западе достижению. К тому же мы нагоним страху на этих капоте-юта.
— Да уж! Особенно тебя они испугаются!
— Во всяком случае, больше, чем тебя. Но посмотри, наши джентльмены уже собрались. Поднимайся и ты на новые подвиги, старый енот!
И мы выступили в путь. Несмотря на страх, который испытывали юта перед гризли, было все же вполне вероятно, что кто-то из них мог поджидать нас на дороге: днем медведь ведь не так страшен, как ночью. Виннету держался немного впереди нас.
Когда мы вышли из долины, уже начинало темнеть, и следы на земле почти не читались. Поднимаясь в гору, мы не столько ехали верхом, сколько вели лошадей под уздцы, используя последние крупицы дневного света. Возле высоких деревьев мы привязали лошадей, взвалили шкуры на плечи и понесли их до того самого места, где накануне встретили Олд Шурхэнда и где условились встретиться и на этот раз. Но его там не было. Впрочем, повода для тревоги мы тут не увидели, это было вполне объяснимо: он знал местность не так хорошо, как мы, и к тому же должен был соблюдать особую осторожность. Наконец он появился, радостный оттого, что наш план вполне удался, и сообщил, что краснокожие уже развели костер в своем лагере. И словно в доказательство его слов ветер донес до нас запах костра, который ни с чем не спутаешь.
В том, что надлежало нам делать дальше, мы были единодушны. И сразу же начали действовать. Чтобы доставить шкуры как можно ближе к лагерю, нам пришлось сделать порядочный крюк, но это не составило особой трудности: шли мы под деревьями, надежно укрытые их густой листвой. Сгрузили шкуры на том самом месте, где и намечали, что, замечу отдельно, было позором для юта: на Диком Западе вряд ли кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы белые прошли под самым носом у индейцев и даже не вспугнули их. Теперь нам нужно было незаметно удалиться. Для этого Олд Шурхэнду предстояло отвлечь все внимание юта на себя. И он заранее постарался придать себе вид торжествующего победителя, чтобы все глаза и уши в лагере были заняты только им. Условленные десять минут, во время которых он должен был этаким петухом красоваться перед юта, прошли, никакого движения в нашу сторону не последовало — значит, Олд Шурхэнд выполнил свою роль отлично. И под возбужденные и удивленные выкрики, доносящиеся из лагеря, мы расположились в папоротнике. Тусага Сарич сидел все на том же месте, что и вчера. Казалось, за то время, что мы не видели его и столько пережили, он вообще не поднимался с поваленного дерева. Даже появление Олд Шурхэнда не могло поколебать мрачного спокойствия вождя, хотя почти все его воины обступили белого охотника, засыпая его вопросами. Он же молчал, потом, видимо, спохватившись, что, если он и дальше будет молчать, они смогут заметить нас, сказал:
— Воины юта забросали меня вопросами, не подумав о том, что только их вождь имеет право держать речь перед ними.
— Уфф! Бледнолицый прав, — сказал Тусага Сарич. — Олд Шурхэнд может подойти ко мне и сесть рядом.
Наш друг так и сделал.
