Отто Гофман - Опасности диких стран
— Ну, — сказал тот, взяв кусок каната, — я думаю, что лучше сделать тебе раз навсегда хорошее внушение.
«О Боже мой, Боже мой!» — прошептал Пелег, падая в смертельном страхе на колени. Он знал, что дядя беспощаден, когда рассердится.
— О! Только на этот раз не бейте меня, милый дядя, и я никогда не буду делать этого, никогда, во всю мою жизнь!
— Брат Амос, прости ради меня бедного мальчика, — просил больной Давид Штанфорт рассерженного брата.
— Давид, — твердо сказал Амос, — не вмешивайся и предоставь мне сделать свое дело. Он должен наконец понять, что по его вине наша жизнь может подвергнуться опасности.
— Но не наказывай его на этот раз, Амос! Может быть, это последняя милость, которую я прошу у тебя, потому что, не знаю почему, но чувствую, что вскоре с одним из нас случится несчастье. Подумай только, — прибавил больной с ласковым упреком, — что он еще молод, робок и не привык к борьбе с индейцами. Он впервые стрелял в человека, немудрено, если в минуту сердечной тревоги он сделал ошибку, зарядив ружье не так, как следовало.
— Ну, хорошо, — отвечал ему мягко брат, — из любви к тебе я прощу его, но он должен помнить, что в день расчета я не забуду этого.
— Ах, брат! День расчета предстоит и всем нам, — торжественно произнес больной, — и при нашем положении он может наступить очень скоро. Мы должны быть сострадательны и милостивы, чтобы иметь надежду на то же у Великого Судьи.
Его слова были слишком справедливы.
Все мужчины находились на западной стороне маленького форта и, таким образом, были защищены от тех индейцев, которые сделали первый залп с восточного берега, и в то же время совершенно открыты для выстрелов тех дикарей, которые могли засесть на западном берегу. Но до этого берега было довольно далеко, и, кроме того, им нечего было особенно опасаться, так как индейцы вообще не пользуются славой хороших стрелков. Замечательно, что это племя за немногими исключениями не может освоиться с употреблением винтовок, тогда как белые в самое непродолжительное время выучиваются стрелять из них и часто с замечательным искусством. Амос Штанфорт бросил тотчас же канат, предназначенный для наказания Пелега, и был уже около Эдуарда, чтобы помочь ему поднять якорь, как вдруг он услышал выстрел и увидел на западном берегу белое облако дыма. В то же мгновение брат его упал на руки Пелега, который испустил громкий крик ужаса.
— О мой отец! Мой бедный отец убит! — вскричал Эдуард, подбежав к Пелегу и взяв отца себе на руки. — Дядя Амос! Посмотрите сюда. Боже мой! Дорогой, милый отец! — И, заливаясь горькими слезами, он указал на маленькую круглую рану на лбу отца.
Невозможно описать сцену глубокого отчаяния, которая затем последовала. Женщины, забыв об опасности, выбежали из каюты и столпились в смертельном страхе вокруг умирающего, который хотя еще и дышал, но уже совсем потерял сознание.
Бедная вдова в немой скорби ломала руки, дочь в изнеможении опустилась на колени, а тетка Эсфирь жалобно молила о помощи. Мабель, бледная как мрамор, была живым изображением горя и сожаления, а Пелег бегал по лодке и как безумный кричал: «Убийцы, убийцы!» Брат, скрестив руки и поникнув головой, стоял, опершись на ружье, и тихие слезы текли по его щекам. Лазутчик стоял возле с серьезным лицом, бросая беспокойные взоры то на один, то на другой берег. Эдуард же припал к отцу, крепко сжимая его в своих объятиях, и просил его сказать последнее «прости» прежде, чем он переселится в вечность.
Но старик был безмолвен. Печать смерти лежала на лице этого любимого отца и мужа. Через несколько минут сердце Давида Штанфорта перестало биться, и душа его перешла ту невидимую границу, которая отделяет нас от того мира.
— О Боже мой, он умер! — простонал Эдуард, кладя бережно на дно лодки труп отца, и отвернулся, чтобы в слезах излить свое горе.
Между тем целый град пуль посыпался в лодку; с обоих берегов раздавались выстрелы, сопровождаемые громким криком диких, торжествовавших, что им удалось отомстить за смерть своего товарища. Вслед за тем на одном берегу появилось около двадцати красных воинов, а на другом человек десять.
— Скорее, если вам дорога жизнь! — закричал Питер испуганным женщинам. — Спрячьтесь в форте, а то нам придется оплакивать еще новую, большую потерю. А мы, — обратился он к мужчинам, когда женщины исполнили его приказание, — покажем красным чертям, что мы не все умерли. Нас трое с заряженными ружьями, и мы можем положить троих из них. Но поскорее, а то негодяи опять спрячутся в свое зеленое убежище, и мы упустим хороший случай.
Эдуард и его дядя, которые, подобно лазутчику и Пелегу, укрылись за бортом лодки, подняли при этом приказе головы; каждый прицелился в того или другого из толпы индейцев, давших такой гибельный залп.
— Готово! — скомандовал Питер. — Стреляй!
Раздался дружный залп, и, когда рассеялся пороховой дым, наши друзья заметили большое движение в толпе диких, и вслед затем они исчезли, как будто бы их поглотила земля.
— Дурни, могли бы догадаться об этом, — прошептал Питер, разражаясь смехом.
Но этот смех вовсе не был приятен ушам его огорченных спутников и вызвал болезненный стон в каюте.
— Простите, друг, — сказал Эдуард тоном упрека, — если я скажу вам, что ваш смех неуместен. Для нас всех этот час есть час скорби. Подумайте, что здесь рядом лежит труп моего бедного отца.
— Да, правда, — прошептал честный охотник, смущенное лицо которого тотчас же сделалось серьезным, — я не подумал об этом. Мы, суровые воины, слишком привыкли к смерти. Мне сердечно жаль, что я оскорбил ваши чувства; я сделал это без всякого намерения. Да, наверное, отец должен быть очень близок сердцу человека, я чувствую это, хотя никогда не знал отца.
— Хорошо, хорошо, — отвечал Эдуард, крепко сжав его мускулистую, сильную руку. — Нужно только посмотреть в ваши честные глаза, чтобы убедиться в искренности ваших уверений. Дело сделано. Ни слова больше об этом.
Лишь только Эдуард и его дядя вытащили якорь, и лодка, увлекаемая течением, стала тихо скользить по реке, Питер снова зарядил ружья, а дядя с племянником вернулись к своему умершему родственнику, положили его на дно лодки и прикрыли парусиной, чтобы защитить его от лучей солнца. Оба опустились на колени перед дорогими останками и молча предались отчаянному горю, от которого сердце разрывается на части.
В это время лазутчик, который стал на место рулевого, направил лодку на середину реки и таким образом достаточно обезопасил себя от неприятельских пуль. В таком положении ему удобнее было наблюдать за окрестностями. Но вдруг, когда судно через некоторое время достигло крутого изгиба реки, находившегося ниже острова, и лазутчик внимательно осмотрел правый берег, то по его серьезному лицу пробежала тень заботы; он отскочил от руля к якорю, спустил его без помощи своих спутников и вскричал:
