Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв
И флот, его живая сила — матросские массы, захваченные вихрем этой грызни интересов и самолюбий, опутанные, одурманенные, соблазняемые и провоцируемые со всех сторон, потеряли курс. Флот без руля и ветрил катился к гибели.
Катер подходил к воротам брекватера. Прикрыв рукой глаза от бьющего солнца и блеска воды, Глеб увидел, что на обоих концах мола, замыкавших брекватер, кишели люди. Оттуда несся над морем глухой, низкий, веющий жутью рев.
— Что это за народ? — спросил Глеб у крючкового, понуро сидевшего на борту катера.
— Да как вам сказать, господин мичман. Здешние это… вроде жителев, выходит. С утра на мол набились, как узнали, что Тихменев эскадру уводит. И вот поди ж ты! Здешние совдепцы с Тихменевым нас все время пугали, что если потопим флот, так нас народ за то разорвет на клочья. А выходит наоборот. Как только прослышали, что будут уводить корабли к немцам, — что началось! Проходят посудины мол, а с концов народ плачет, матерится, вопит… Чуть в воду не скачут. «Морячки, кричат, вертайтесь!.. Не смейте немцу продаваться, не так вашего бога мать!» А как увидели, что не слушают, — идут, прямо озверела публика. Камни с мола почали кидать на палубы, стреляли даже из леворвертов. «Мерзавцы! — орут. — Юды-предатели, чтоб вам дурной смертью подохнуть!» Ну и дела, господин мичман!
Люди на молу махали руками и шапками навстречу катеру. Сквозь невнятный гул Глеб угадывал отдельные крики:
— Братцы!.. Верните фло-о-от!..
— Не давайте немцу!..
— Позо-о-ор… подле-е-цы!..
— Честь Росси-иии!.. Товарищи-и-ии!..
— Во имя-яя революци-и-ии…
Внутренне холодея, Глеб отвернулся от этой обезумевшей толпы и взглянул на спутников. Вахрамеев проясневшими глазами смотрел на мол. Это неожиданное сочувствие давало тень надежды. Авилов, видимо волнуясь, кусал губы; кожа на скуле у него дрожала тиком.
Концы брекватера отбежали назад. За боковым заграждением с моря шла широкая пологая зыбь, и катер плавно закачался на ней. Серая стена дредноута надвигалась, как будто шла навстречу катеру. Борт «Воли» был грязен, в рыжих подтеках, в подпалинах содранной краски.
«Точно парша», — с болью подумал Глеб, вспоминая дредноут, каким он был в Севастополе.
Моторист дал задний ход. Катер осел кормой в кружево собственной пены, и крючковой забагрил тали трапа. Сверху, с палубы, свесились любопытные головы.
Поднявшись наверх, Авилов и Вахрамеев прошли в адмиральский салон к Тихменеву. Глеб в нерешительности остановился у люка кают-компании. Он чувствовал, что во время этого разговора представителей Совнаркома с решившимся на прямую измену флагманом ему присутствовать неудобно, но не знал, куда деться на корабле. В кают-компанию идти было неприятно. Там — он знал это наверное — флаг-секретаря большевистского комиссара встретят открытой враждой. Там он увидит ненавидящие змеиные глаза Волковича, презрительную усмешку фон Дена; как от зачумленного, попятятся от него тикменевские мичмана.
Глеб решил ждать на палубе. Вокруг него собралась группа матросов. Они хмуро разглядывали приезжего, не проронив ни одного слова, и от этой молчаливости матросов Глебу стало не по себе. Он нарочно медленно вынул из кармана коробку папирос, достал одну и так же неторопливо закурил. Искоса взглянув на матросов, он увидел у большинства дудки и унтер-офицерские нашивки и вспомнил предостережение Лавриненко.
«Действительно, подобрал сливки контрреволюции, — подумал Глеб. — Эти за ним пойдут, как собаки».
— Глебка! — услыхал он радостный возглас и, обернувшись, увидел протискивающегося к нему Чугунова. Он был, как всегда, в перемазанном машинным маслом кителе. Через крупный нос шла полоса сажи, сажа осела вокруг ресниц.
— Ты зачем? — спросил Чугунов, пытаясь взять Глеба под локоть. Глеб со смехом отстранился, перехватывая черную от масла руку механика, грозившую погубить его китель.
Чугунов тоже засмеялся.
— Чуть не погубил невинность брачного наряда. Пойдем-ка, поговорим минутку.
Они вышли из кружка матросов и остановились у башни.
— Опять уговаривать приехал? Продолжаешь шиковать в большевиках? — насмешливо допрашивал Чугунов, но за насмешкой Глеб уловил болезненный надлом мичмана.
— Со мной — все просто, а вот что с тобой, Чугунка? Кого-кого, а уж тебя я не ожидал увидеть здесь, в компании Тихменева, Волковича и фон Дена. Неужели ты уходишь в Севастополь? Ты, Чугунка? Вечный революционер?
Чугунов заморгал покрытыми сажей ресницами; казалось, сейчас расплачется.
— Я не виноват, Глебчик, — растерянно тихо сказал он. — Ты пойми меня. Все осталось в Севастополе. Мать, Ира, сынишка — все они там без гроша денег. Ира больна. Они пропадут без меня.
— Много ты им поможешь? — усомнился Глеб. — Или думаешь, в филиале немецкого флота на Черном море тебе дадут пост флагманского механика?
Чугунов болезненно съежился.
— Не бей меня, Глеб. Это биологическое. Я раздвоен. Половина, здесь, половина в Севастополе, и обе половины кровоточат. Я ни на какие посты не рассчитываю. Если бы даже флот остался в Севастополе флотом, меня немедленно выгонят вон вот эти самые Волковичи, которые не простят мне депутатство в Совете, «панибратство с чернью», демократию. Я не смотрю на «Волю» как на военный корабль. Мне нужно только добраться к семье. Я пассажир, который платит за билет возней в кочегарке, и я готов взорвать эту паршивую посудину вместе с Волковичами, как только ее якорь достанет грунт в Южной бухте. Я сбегу в два счета и пойду работать грузчиком, мороженщиком, ассенизатором, чертом-дьяволом, но я не могу бросить семью. Тебе легче: у тебя нет обязанностей перед близкими.
— Я не собираюсь судить тебя, Чугунка, — торопливо сказал Глеб, видя, что у товарища сейчас брызнут слезы. — Я вообще не судья, а в личных обстоятельствах тем паче. То, что ты попал в компанию Волковича не по доброй воле, — для меня исчерпывает вопрос.
— Спасибо, Глебчик. Я не уйду от революции. Я временно выхожу из строя. Кроме того, я верю, — механик понизил голос и зашептал в ухо Глебу: — Я верю, понимаешь ли, в ход революции. Немцы — калифы на час. Или их разгромят союзники, или… многие не верят в это, а я верю, что соприкосновение с нами развалит их. Как ты думаешь?
— Возможно… Во всяком случае, не унывай, Чугунка.
