Илья Миксон - Семь футов под килем
На открытом пригорке, за яхтными причалами, стояло двухэтажное здание с обзорной вышкой и мачтой, серебряной в луче «юпитера». Вдруг вспыхнуло пламя. Оно отделилось от крыши, затрепыхало на ветру, взлетело к рее на мачте.
«Красный флаг!»
Зазвучала музыка.
Он узнал мелодию, но не поверил себе: слишком неожиданной и невероятной была она здесь, на Эльбе. Невидимый оркестр вступил в полную силу. Берег, река, небо в неярких звёздах — всё запело вокруг, и гордо откликнулся тифонный бас «Ваганова».
«Наш гимн, советский!»
Лёшка невольно принял стойку «смирно».
Сотни раз слышал он Гимн Советского Союза, но никогда не испытывал такого глубокого волнения.
Ему почудилось, будто стоит он на виду у всего мира и весь мир смотрит на него, словно он, Лёшка, не палубный практикант, не матрос, а Чрезвычайный и полномочный представитель СССР Алексей Константинович Смирнов.
Всё смолкло. Лишь мерно колотил под палубой главный двигатель.
Лёшка очнулся от волшебного видения.
Зелёный городок исчез за элеватором. Тёмное небо, тёмные берега, тёмная Эльба.
Стало до жути одиноко. И как совсем ещё недавно Лёшка бежал от всех, так сейчас он бросился к людям. На одном дыхании взобрался по наружным трапам наверх и задержался у радиорубки. Двери были настежь открыты. Николаев убирал в стол пишущую машинку.
— Видели? — взволнованно спросил Лёшка. — Здорово! Кто это?
Выслушав объяснение, Лёшка повторил с чувством:
— Здорово! — Но тут же сник и произнёс опечаленно: — В Гамбурге, наверное, всё очень здорово.
— Увидишь завтра.
Лёшка помотал головой.
— Не пускают меня! — с отчаянием сказал он. — На стояночную вахту с утра боцман назначил. — Он жалостливо и моляще взглянул на Николаева. Полные губы обидчиво задрожали. — Разве он имеет право? Паша говорит, что практикантов в загранпортах к трапу не ставят.
Так это или нет, Николаев не знал. Он слабо разбирался в трудовом законодательстве и в том, какую и кому можно давать работу. Работа есть работа. Надо — значит, надо. Если в море или на берегу каждый вздумает перекладывать свою ношу на чужие плечи, далеко не уплыть, не уехать.
— Ты поменьше своего Пашу слушай.
— Я не слушаю, дядя Вася. Но — Гамбург!
«Ничего не случится, если через сутки в Гамбург сходишь, — подумал Николаев. — Не убежит! Впрочем, суда здесь обрабатывают быстро…»
— Хорошо, потолкую с боцманом, — неопределённо пообещал Николаев, недовольный и крестником и самим собой.
Надо было прямо сказать, что и как, но трудно отказать Лёше, да ещё сегодня.
— Вы тоже пойдёте в Гамбург? — повеселел Лёшка.
— Нет.
— Почему? — искренне удивился Лёшка.
— Дело есть, — сухо ответил Николаев.
В Лёшкиной душе зашевелилось сомнение: верно ли он поступил, обратившись за заступничеством? Но желание посмотреть Гамбург пересилило.
— Дядя Вася, а что там самое интересное?
Николаев искоса взглянул на Лёшку: «Мальчишка ещё совсем и сирота…»
— Много чего интересного, за день всего не увидеть.
— Жаль…
— Матрос — не турист.
«Палубной команде приготовиться к швартовке!» — загремело судовое радио.
— Пора сворачивать музыку. — Николаев стал выключать аппаратуру. Во всех портах мира выход в эфир категорически запрещён, можно только слушать и принимать, а принимать сегодня уже нечего.
«Палубной команде приготовиться к швартовке».
— Я пойду, — спохватился Лёшка и побежал вниз, но на полдороге остановился: боцман же велел отдыхать.
Вся палубная команда участвует в швартовочной операции. Даже штурманы рукавицы надевают. Нашлось бы и Лёшке где силы приложить. Просто пожалел его боцман: отправил отдыхать перед вахтой…
«Нехорошо получилось», — с поздним раскаянием подумал Лёшка. Зачем он сказал о Гамбурге? В столовой и теперь дяде Васе. Конечно, боцман начальнику судовой радиостанции не откажет, но…
А может, Паша и прав? Не полагается… И рейс только-только начался, навахтится ещё Лёшка и за себя и за других, а в Гамбурге посчастливится ли ещё раз побывать, загадать трудно.
«Как решат, так и…» — успокоил себя Лёшка и отправился в каюту.
Заснул он не скоро: ворочался, вздыхал, мысленно перечитывал мамину радиограмму. И когда, наконец, уснул, привиделся ему во сне не Баухор-Ведель, не таинственно-заманчивый Гамбург, а белый папин пароход.
В ГАМБУРГЕПрактиканты наряжались в город, когда вахтенный передал им вызов боцмана.
— Обоих? — переспросил Паша и умчался первым.
Лёшка провозился с галстуком. Придя почти следом, он застал уже конец разговора.
— Вот так, Кузовкин, — официально и назидательно сказал Зозуля. — Слово моё твёрдо.
— Но, товарищ боцман, — заканючил Паша, — я же не успею!
— Успеешь. Такую бородёнку и без лезвия снять ничего не стоит. Цыплячий пух.
Паша с Ленинграда не брился, отращивал шкиперскую бородку.
— Но борода же — личное дело! — в отчаянии выкрикнул Паша.
Зозуля многозначительно крякнул, подумал немного и уверенно заявил:
— Вообще-то, конечно. Но в частности — не совсем. Каждый матрос есть лицо экипажа. Ты на берегу не какой-то там вольный бродяга, а советский человек, представитель коллектива, нашего коллектива, Паша. И позорить себя мы не дозволим. Ясно?
— Но, товарищ боцман…
— Вот что, — рассердился Зозуля. — Или остаёшься на борту с бородой и «но», или в полном порядке увольняешься в Гамбург. Всё.
Паша, не препираясь больше, ушёл. Зозуля проводил его хмурым взглядом и обратился к Лёшке:
— Теперь с тобой, Смирнов. Как пишут в газетах — «идя навстречу»… В общем, заступаешь с ноля. День свободный, разрешаю увольнение.
— Спасибо! — порывисто поблагодарил Лёшка.
— Благодарности для других придержи, — недружелюбно сказал Зозуля, и Лёшка покраснел.
За завтраком он успокоился и ликовал, что всё так удачно кончилось. Спросил Федоровского:
— В Гамбург идёшь?
Тот странно взглянул на него и усмехнулся:
— Кто бы спрашивал…
Лёшке сделалось жарко… Значит, вместо него Федоровского на вахту назначили… Кое-как покончив с едой, Лёшка пошёл к боцману, потупившись, заявил:
— Я не пойду в город.
— Твоя воля, — равнодушно согласился Зозуля. Он, видимо, не понял Лёшку.
— Пускай Федоровский идёт. Не хочу, чтобы он за меня…
— Вон что! — сказал Зозуля и вдруг напустился: — Раньше думать надо было! А ты как же полагал: святой дух за тебя отвахтит! Ничего менять больше не буду. Всё. И заруби себе: на судне мамок-нянек нету. Приказано с ноля — значит, с ноля. Всё.
