Антон Санченко - Вызывной канал
Впрочем — я просто перестал ощущать качку, окончательно сросся с этим странным миром, в котором все не как у людей: «верх» и «низ» — и те стали играть в чехарду.
Да, именно мира. Пусть крошечного, затерянного в Океане, ограниченного бортами и горизонтом, пусть — замкнутого в себе на долгие месяцы рейса, но — МИРА.
Приятно все-таки ощущать свою причастность к этому миру с позывными и бортовым номером, к миру, названному по имени красивой звезды из Большой Медведицы. И если бы мне предложили самому сотворять этот мир, я оставил бы его точно таким же.
Потому что ничего и никого лишнего в этом мире нет. Я взял бы капитана и его трех помощников, чтобы они стали глазами и мозгом судна. Потому что без капитана и трех помощников — никак.
Это только в моих рассказах штурмана нужны в основном для того, чтобы выводить из строя радары, брать питание для электрических чайников от гидролокатора и гонять чаи с матросами. А на самом деле, без них ведь нечего и думать выходить в море. Ной вон вышел и умудрился сесть на мель на самом Арарате.
А механики, мотористы, электрики? Рыцари масленки и гаечного ключа на сорок пять. Не пожелал бы никому участи парохода, оставшегося без машинной команды. Это будет мертвый пароход.
Еще я бы взял начальника рации, чтобы он выхватывал из хаоса эфира морзянку слов, посланных нам берегом. И чтобы в каждой радиограмме непременно любили и ждали перед подписью. А в свободное время начальник доставал бы свою кружку, и…
Да что там рассуждать. Ничего не выбросишь безболезненно из этого отлаженного, притертого двадцатью годами работы механизма, в котором каждый знает свое предназначение.
Нет здесь ничего лишнего. Необходимы даже сверчок-гастролер, поселившийся на пеленгаторном мостике, и обитающая в «кармане» дикая и тощая кошка, которую наш старпом из жалости подобрал в аденском порту.
Кошка эта обитала в недрах уложенного тральцами в «кармане» трала.
Это на промысле трал станет уходить за борт по отдаленно напоминающему детскую горку в гидропарке (прямо в воду, и с визгом!) слипу.
В воде траловый мешок станет надуваться встречным потоком, разинет свою хищную пасть, и — берегись рыба! Бойся хек, ледяшка, клыкач и ставридка! Спасайся — мы идем!
И дюжим тральцам не будет времени глянуть в гору, а рыбцех, в котором потрошат и разделывают шкерочным ножом тонны рыбы, пропустит через себя всех, кто только есть на нашем суденышке, невзирая на табель о рангах, за исключением доктора, радиста и капитана.
Это все после.
А сейчас еще мирно спят в своих койках матросы и мотористы, и никто среди ночи не дергает их на подвахту разделывать сардину и скумбрию, а трал зеленой копной лежит в «кармане», пахнет рыбой прошлого рейса, и дает приют дикой аденской кошке. Кошка не идет в руки, но все же позволяет нашему старпому приносить ей в мисочке остатки нашего ужина.
— Ну и потребляет же она у Вас, Петрович, — деланно ворчит боцман, бросая кости в шеш-беш, к которому моряки питают почему-то особое пристрастие.
— Вот был у меня дома бегемот (карликовый, конечно), так тот и то меньше ел, — продолжает боцман, а тральцы-молодцы принимаются хохотать богатырскими своими басами.
А может?.. И как я раньше не догадался?
Негритенок был там. Он спал, схоронившись за тралом, сладко посапывая своим черным носиком. И весь он был черным, как ночь. И не удивительно, что я сразу его не заметил. В ногах у него, свернувшись калачиком, помурлыкивала кошка-бегемот, по-братски делившая с ним свой законный ужин, а сверчок-невидимка старательно выводил свои трели — пел негритенку колыбельную.
Негритенок спал, и во сне улыбался дальним странам, в которых живут смешные белые и желтые люди. Кто хуже, кто лучше — кто как. Странам вечного лета, как на его родине, и землям, где ночь длится полугодие, а зима — еще дольше.
Это все были очень разные страны, со своими особыми обычаями и нравами. Такими особыми, что человеку со стороны сразу и не понять их разумности и справедливости. Так и должно быть. Слишком уж все мы — люди — разные.
Но почему тогда так одинаково сбегают со случайным судном мальчики таких разных народов?
И считают, что любой корабль обязательно идет в их Америку, которую еще нужно открыть, потому что никто другой за тебя этого не сделает, будь он хоть Лейвом Эриксоном и Христофором Колумбом в одном лице. А вы сами разве ни разу не мечтали о подобном бегстве от непонятных учебников, домашних заданий и неудов по поведению?
Так вот, моряки — это люди, мальчишеские мечты которых сбылись. Вам никогда не доводилось видеть хозяина агентирующей фирмы в Триесте с годовым доходом 100 килобаксов, готового выпрыгнуть из своего костюма от Версаче от лютой тоски и зависти к нищему советскому капитану в плохо сшитом форменном кителе? Мальчишки не мечтают заработать сто килобаксов в год. Мечтают подержаться за дерево штурвала или румпеля. Баксы люди выдумали не так уж давно. А рули и румпели — еще в доисторические времена. И кстати где-то здесь, рядышком, на Мадагаскаре.
Может все-таки мы, мужчины, не такие уж безнадежно разные, и кергеленский француз-зимовщик в детстве видел те же сны, что и я, советский рыбак, стоящий у закрытых ворот слипа, уходящего в Индийский океан?
Негритенок спал, и я не стал тревожить его сон. Я пошел в радиорубку к начальнику, узнать, что же было с моим Максимкой дальше.
Начальник освободился лишь после нуля: пока локатор до ума довел, пока циркуляр с киевского радиоцентра принял.
— А, Максимка? Да понимаешь, какая с ним история вышла… Мало того, что какой-то кабинетный адмирал нам Момбасу портом захода выбрал. Валюту на нас решил экономить. Нам от Момбасы до промысла — ого-го-го сколько бежать. План горит, каждые сутки на вес золота, а тут — возвращаться надо. Не за борт же его. Вернулись, а его принимать обратно не хотят: он, ко всему, еще и подданным Танзании оказался. Ты бы посмотрел на кэпа — командный голос потерял.
Негритенок спал, и ни о чем не догадывался. Утром боцман, потеряющий от такого подарка дар матерной речи, вытащит его из убежища-трала на свет божий, и все, даже невозмутимый капитан, забегают вокруг него, хватаясь за головы. А начальника замучают цифирью радиограмм в инстанции.
Потом, уже снова в Момбасе, поостынут, посмеются над собой даже. Конечно — пять потерянных суток, пять потерянных очень длинных валютных рублей на брата, но ведь не воротишь.
И будут шутить с ним, говоря на своем рыкающем языке, по-королевски накормят на дорожку, но все же спишут.
— Это ж надо! Такэ малэ, а уже — подданный Танзании!
