Леонид Платов - Секретный фарватер

Глупцы! Любыми средствами провидение оберегает тех, кто предназначен для свершения высокой исторической миссии!

Но, гордясь этим, я, честно говоря, не хотел бы вернуться к дому на сваях.

Тамошние места — сплошной змеевник. В жару мы ходили в высоких резиновых сапогах, опустив голову, боясь наступить на что-нибудь извивающееся.

А в воде помимо аллигаторов подстерегали нас иглистые скаты. Они нападают на купальщиков и бичуют их своими длинными хвостами. Иглы очень ломкие и остаются в ране.

Поэтому, когда нам хотелось освежиться, слуги поливали нас из ведер, предварительно процедив воду.

Да, иглистые скаты, змеи, аллигаторы — это, пожалуй, охрана надежнее, чем батальон самых отборных эсэсовцев!

А дальние подступы к заколдованному замку охраняет рыба пирайя. Она неслыханно прожорлива и состоит только из огромной пасти и хвоста.

Многие натуралисты могли бы позавидовать нам. Мы наблюдали пирайю в действии. Колесный пароход на наших глазах ударился о гряду камней и начал тонуть. Пассажиры и команда очутились в воде. Тотчас, словно бы под водой дали сигнал, к месту аварии ринулись пирайи.

По возвращении я покажу тебе несколько фотографических снимков. (Детям их смотреть не стоит.) Снимки уникальные. Великий Гумбольдт многое, я думаю, отдал бы за них. Снимки сделал командир. Он приказал вынести на палубу разножку, уселся и принялся хладнокровно фотографировать то, что происходило в воде у его ног.

Лоттхен! Это было ужасно! Это напоминало давку у дверей мясного магазина!

И я позавидовал самообладанию нашего командира. Он не знает жалости к побежденным, как герой древних саг. Я не могу так. Ты же меня знаешь. Я лучше отвернусь…

Ночь в зарослях вспомнилась недавно — во время аудиенции.

Он стоял выпрямившись у стола, в обычной своей позе. Я видел его впервые так близко. Он мельком взглянул на командира, потом устремил на меня испытующий взгляд. Глаза были неподвижные, выпуклые, отчего создавалось впечатление, что у него нет век (это незаметно на портретах).

Я принялся раскладывать на столе карту. Она показалась мне тяжелой, словно была сделана из свинца, а не из бумаги.

Потом я отошел от стола, ожидая вопросов. Странно, что ноги тоже стали тяжелыми.

Но во время доклада он ни разу не обратился ко мне, только изредка взглядывал на меня.

Я продолжал чувствовать скованность во всем теле. Когда он устремлял на меня взгляд, мною овладевала оторопь. (Говорят, он брал в свое время уроки гипноза).

Не исключено, впрочем, что мое состояние объяснялось просто усталостью после похода. А быть может, в кабинете было слишком жарко.

Кабинет был отделан только в черное и желтое. Сверху светила люстра, круглая, как луна. Немолчно трещал вентилятор на столе. Полотнища знамен, свисая со стен, покачивались от сквозняка, как заросли. Изредка через неплотно прикрытое окно доносились протяжные возгласы: «Ахтунг!» Ими обменивались часовые наружной охраны. Это было похоже на крик совы…

И тогда в голову мне пришла странная ассоциация.

По счастью, вскоре он отпустил нас наклоном головы, не спуская с меня своих неподвижных, лишенных век глаз.

Я понимаю: ассоциация нелепа, страшна. Но мне не с кем поделиться, кроме тебя. И от этих ассоциаций голова раскалывается на куски.

Я подумал: неужели же он совершит с нами предполагаемый дальний поход? Мне будет казаться, что в нашу лодку через верхний люк…[48]

Под Новый год на борт доставлен груз особой важности. Но я не должен писать об этом.

Я пишу тебе обрывочно, наспех. С часу на час, выполняя свою историческую миссию, мы можем покинуть порт Пиллау. И тогда нас разделят с тобой тысячи миль океана. А сейчас разделяют всего пятьдесят километров. Подумать только: тысячи и пятьдесят! Неужели нельзя преодолеть эти несчастные пятьдесят километров?

отправлюсь к командиру. Буду просить его отпустить меня домой, в Кенигсберг. На самый короткий срок. На день, на несколько часов.

Мне хватит за глаза трех часов, даже двух с половиной — туда и обратно.

Можно же пренебречь самыми строгими запретами, если война уже проиграна? Тем более сейчас, когда мы готовимся в этот дальний поход. Вернемся ли еще в Германию? В лучшем случае пройдет, наверное, не один год…

Мне бы хоть несколько минут побыть дома, поцеловать на прощанье тебя и детей, отдать последние распоряжения по хозяйству! И ведь я не собираюсь раскрывать никаких важных тайн. Это дело сугубо личное, семейное.

Я обвяжу лицо бинтами. На контрольно-пропускных пунктах меня примут за человека, который ранен в лицо. Не станут же сдирать бинты с раненого офицера!

А для соседей ты сплетешь какую-нибудь простенькую историю. Скажешь, например, что тебя проведывал друг твоего покойного мужа.

Иду к командиру…

«Командир отказал наотрез.

Он сказал, что положение осложнилось и продолжает осложняться. Мы ждем в Пиллау до завтра. Если не сумеем прорваться на запад через Бельты и Каттегат, то уйдем в восточную Балтику. Винета-три надежнее Винеты-два. Будем ожидать там своего „последнего пассажира“. Когда же он наконец прибудет (я думаю, самолетом), нам, имея его на борту, все равно придется некоторое время отстаиваться в Винете-три, пока не спадет напряжение в южной Балтике.

Я еще раз проскользну тенью мимо вас, мои дорогие, бесконечно любимые. Но ты с детьми будешь уже недосягаема для меня в Кенигсберге, захваченном русскими.

О! Как бы я хотел взять вас с собой или остаться с вами! Но это, увы, невозможно…

Лоттхен! Иду ва-банк! Быть может, не придеься отсылать тебе это письмо. 15 минут назад я принял ядовитые катышки, которыми предварительно запасся. Индеец-продавец, расхваливавший их, не обманул. Действие катышков было почти мгновенным. Лицо, тело, белки глаз желты, как лимон, температура подскочила до 39 и 6, я трясусь от озноба и с трудом держу карандаш в руке, можешь догадаться об этом по моему почерку.

Гейнц только что пытался поставить мне диагноз. „Острое заболевание печени, — растерянно бормотал он. — Возможны камни в желчном пузыре, но не исключен и приступ тропической лихорадки. Во всяком случае, необходима срочная госпитализация!“

Мне это и нужно, Лотте! Я не хочу в дальний поход. Я хочу остаться дома с тобой и детьми…

Сорвалось! Командир сказал при мне Гейнцу:

— Вы знаете, доктор, что с борта „Летучего Голландца“ списывают только покойников. Предстоит дальний поход. Венцель — мой штурман. Заменить его некем. Значит, вбейте в него хоть сто килограммов пилюль и капель, колите его через каждые десять минут лекарствами, но на время похода обеспечьте мне бесперебойную работу штурмана. Разрешаю ему умереть только у пирса Винеты-пять.

И он добавил со зловещей усмешкой:

— Без штурмана мне трудновато обойтись. Зато без вас, доктор, представьте, я обойдусь совершенно свободно.

Тогда перепуганный Гейнц стал умолять о приглашении консультанта.

— Мы устроим так, что он осмотрит больного в будке за шлагбаумом, — говорил Гейнц и трясся при этом сильнее, чем я в своем ознобе. — Мы обмотаем лицо Венцеля бинтами. На свое лицо я тоже нацеплю бинты. Консультант не узнает нас. Это единственный выход из положения: пригласить консультанта!

Подумав, командир с неудовольствием согласился.

Вряд ли ты получишь это письмо. Если консультант будет достаточно компетентен, он сразу обнаружит мою симуляцию и…

Лоттхен! Еще раз блеснула надежда! Для консультации приглашают из Кенигсберга профессора Виттельсбаха. Ты ведь помнишь его — я был дружен с покойным Теодором. В память сына профессор не откажет мне, он не сможет отказать. Я шепну на ухо, кто я такой, и постараюсь незаметно передать ему из рук в руки письмо.

Молю бога, чтобы во время этого осмотра русские совершили свой очередной авиационный налет на Пиллау. Внимание Гейнца будет отвлечено, и я, быть может, сумею…

Надеюсь, завтра утром ты будешь читать это письмо.

Прочитав и перечитав — для памяти, немедленно же сожги его! И никому ни слова, ни полслова о нем, если ты дорожишь моей и своей жизнью!..»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Шорохи и тени

Глава 1. Прокладка курса

Профессор задернул шторы на окнах. Еще Плиний сказал: «Мысль живее и ярче во мраке и безмолвии».

Наконец-то наступил момент, когда все стало ладиться в работе. Появилась легкость в пальцах, мысль сделалась острее, изложение проще, свободнее. И аргументы, которые еще недавно вяло расползались по бумаге, теперь сами со всех сторон сбегаются под перо.

Произошло это после возвращения Виктории из Балтийска. На письменный стол Грибова легла копия письма, найденного среди развалин Кенигсберга.