Джеймс Купер - Лоцман
— Кто здесь? — снова воскликнул Мануэль. — Подходите, сдавайтесь, или я буду стрелять!
— Что? Неужели доблестный капитан Мануэль намерен стрелять в своего спасителя? — пренебрежительно произнес лоцман, выходя из-под сени дерева. — Лучше поберегите пули для врагов, чем тратить их на друзей.
— Вы поступили очень неосмотрительно, сэр! Разве можно тайно приближаться к пикету морской пехоты? Странно, что человек, который еще сегодня вечером обнаружил большие познания в тактике, так удачно захватив неприятеля врасплох, проявляет подобное невежество в правилах приближения к пикету!
— Сейчас это не имеет значения, — ответил лоцман. — О моих знаниях и моем невежестве сейчас не стоит говорить, так как я передал командование отрядом в другие, быть может, более достойные руки. Но я хотел бы поговорить с дамой наедине. Это моя знакомая с детских лет, и я провожу ее до аббатства.
— Это совершенно против правил военной науки, мистер лоцман, и вы должны извинить меня, если я не соглашусь пропустить вас за пределы района, охраняемого моими часовыми. Если вам угодно поговорить здесь, я отодвину свой пикет за пределы слышимости, хотя должен признаться, что это место наиболее благоприятное для того, чтобы держать вас в поле нашего зрения. Как вы видите, эта тропинка обеспечивает в случае неожиданной атаки наше отступление, причем оба фланга прикрыты; левый — утесом, а правый — этим самым дубом. Здесь очень выгодное местоположение для отряда, ибо даже самые старые солдаты лучше всего сражаются тогда, когда их фланги прикрыты, а в тылу есть дорога для отступления!
— Ни слова более, сэр! Я не хочу лишать вас такой превосходной позиции, — сказал лоцман. — Дама согласится пройти назад несколько шагов.
Элис по его просьбе последовала за ним до места, где на некотором расстоянии от арьергарда морской пехоты лежало дерево, поваленное бушевавшим накануне штормом. Она села на поверженный ствол и терпеливо ждала, когда ее спутник объяснит ей, что заставило его искать этого разговора. Лоцман несколько минут, словно собираясь с мыслями, ходил взад и вперед. Затем, сбросив с себя рассеянный вид, он подошел к ней и сел рядом.
— Близок час нашей разлуки, Элис! — начал он. — От тебя зависит, будет ли эта разлука вечной.
— Пусть она будет вечной, Джон, — дрожащим голосом ответила Элис.
— Слово это не звучало бы так ужасно, если бы не было нашей нынешней случайной встречи. Все же твое решение, наверное, продиктовано благоразумием. Ибо что в моей судьбе могло бы вызвать у женщины желание разделить ее со мной!
— Если ты хочешь сказать, что участь твоя — это участь человека, которому не с кем делить радость и горе, чья жизнь — постоянная смена опасностей, бедствий и неудач, значит, ты мало знаешь женское сердце, думая, что любящая женщина не захочет или не сможет делить все это с избранником своего сердца.
— Ты ли это говоришь мне, Элис? Значит, я неправильно понял твои слова и худо истолковал твои поступки. Моя участь — совсем не участь человека пренебрегаемого, если вспомнить, что я снискал благосклонность королей и улыбки королев. Действительно, жизнь моя полна грозных опасностей, и все же она состоит не из одних только бедствий и неудач, не так ли, Элис? — Он остановился, ожидая ее ответа, но она молчала. — Действительно, я обманулся в надеждах, ожидая, что мир оценит мои подвиги и поступки. Я не тот человек, Элис, каким хотел быть, и даже не тот, каким себя считал.
— Имя твое, Джон, известно среди воинов нашего века, — ответила она глухим голосом. — Это имя, про которое можно сказать, что оно вписано кровью в страницы истории!
— Кровью моих врагов, Элис!
— Кровью подданных твоего законного государя! Кровью тех, кто дышал тем же воздухом, которым дышал ты со дня рождения, кого учили таким же священным правилам поведения, какие были преподаны и тебе. Боюсь только, что ты слишком скоро их забыл…
— Кровью рабов деспотизма! — сурово перебил он ее. — Кровью врагов свободы! Ты слишком долго прожила в уединении и так слепо хранила в памяти предрассудки своей юности, что те благородные чувства, которые я когда-то видел зарождающимися в сердце Элис Данскомб, так и не пробудились.
— Я жила и мыслила, как подобало моему полу и положению, — кротко ответила Элис. — И я скорее соглашусь умереть, чем жить и мыслить по-иному.
— Вот истоки рабства! Женщина, живущая в подчинении, конечно, становится матерью трусливых и жалких негодяев, которые бесчестят имя мужчины!
— Я никогда не буду матерью детей, хороших или плохих, — ответила Элис с такой покорностью в голосе, которая свидетельствовала, что она давно отказалась от надежд, столь естественных для всех женщин. — Я до сих пор жила одиноко и без всякой опоры; такой же одинокой, никем не оплакиваемой, я и сойду в могилу.
Высокий пафос ее речи сочетался со спокойным достоинством девичьей гордости, тронувшей сердце ее собеседника, и он долго хранил молчание, растроганный ее душевной чистотой и прямотой. Слова ее пробудили в его душе чувства великодушия и бескорыстия, которые были почти подавлены ненасытным честолюбием и гордостью, питаемой успехом. Когда же он заговорил вновь, голос его был гораздо мягче, а тон сердечнее и без прежней горячности.
— Не знаю, Элис, должен ли я в моем положении, принимая во внимание твою примиренность с судьбой, пытаться разбудить в душе твоей прежние чувства… Стоит ли предлагать тебе соединить судьбу свою с судьбой такого всесветного бродяги, как я, с судьбой человека, которого можно назвать Дон-Кихотом за его приверженность к свободе и который ежечасно может быть призван запечатлеть кровью истинность своих взглядов…
— Мои чувства к тебе остались неизменными, — с простодушным чистосердечием ответила Элис.
— Что я слышу? Или я неправильно понял твое намерение остаться в Англии, или я ошибался раньше, ошибался в твоих чувствах!
— Ты не ошибался тогда, не ошибаешься и сейчас. Пусть слабость моя еще не покинула меня, Джон, но с годами бог послал мне силы бороться с ней. Однако не о себе, а о тебе я говорю. Я — скромная, простая маргаритка и, расцветая, привлекла твой взор. Я увяну, как скромный цветок, когда наступит осенняя пора моей жизни, и никто не заметит, что меня больше нет в тех местах, где я жила. Но твое падение, Джон, будет падением дуба, вроде вот этого, на котором мы сидим. Покуда он стоит, люди восхищаются его красотой и величием, а когда он будет низвержен, вспомнят о пользе, которую из него можно извлечь.
— Пусть говорят что хотят! — гордо ответил лоцман. — Рано или поздно истина станет известна. И, когда этот час придет, люди скажут, что в жизни своей я был верным и храбрым воином. Жизнь моя будет служить достойным примером для всех тех, кто рожден в рабстве, но мечтает о свободе.
— Так будет говорить далекий народ, ради которого ты покинул родину и друзей, — промолвила Элис, робко вглядываясь в его лицо, словно стараясь угадать, на что еще она может рискнуть, не пробуждая его негодования. — Но что скажут детям своим твои соотечественники, в жилах которых течет кровь твоих предков?
— Они скажут, Элис, то, что может внушить им коварство, обычное в их политике, или подсказать обманутое тщеславие. В этом вопросе мы никогда не придем к согласию, ибо даже ты при всем том, что ты для меня значишь, не в силах совратить меня с пути славы, на который я уже вступил!.. Однако время на исходе, давай лучше поговорим о других вещах. Быть может, я в последний раз на этом острове…
Элис молчала, стараясь побороть чувство, пробужденное его последними словами. Но вскоре она овладела собой и возобновила разговор с той твердостью, к которой, ей казалось, ее обязывал долг.
— А что ты сделал хорошего, Джон, вступив на берег Англии в этот раз? Неужто разрушение мирного очага семьи и оскорбление старика — это славный подвиг, совершенный во имя той цели, о которой ты говорил?
— Неужели ты можешь думать, что я высадился на этот берег и рисковал жизнью ради такого недостойного предприятия? Нет, Элис, мой истинный замысел потерпел неудачу и поэтому остается тайной для всего мира. Но преданность делу толкнула меня на тот шаг, который ты так безрассудно порицаешь. Полковник Говард пользуется уважением тех, кто находится у власти, и его можно обменять на какогонибудь более полезного человека. Что же касается его воспитанниц, то ты забыла, что их отечество — Америка, если только они не обретут его раньше — под гордым флагом фрегата, который ждет их сейчас в открытом море.
— Ты говоришь о фрегате! — сказала Элис, проявляя внезапный интерес к его словам. — Это единственное ваше судно, на котором вы можете уйти от врагов?
— Элис Данскомб, по-видимому, мало следила за событиями, если задает мне такой вопрос! — с надменным видом ответил лоцман. — Вопрос этот должен был звучать так: «Единственное ли это судно, от которого должен уйти неприятель? «
