Леонид Платов - Секретный фарватер

Через пазы в окнах протекла вода, черная лужа с хлюпаньем плескалась по полу — в такт размахам вагона. Виктория подобрала под себя ноги. Это бы еще ничего. Она любила грозу. Но в ушах назойливо звучало: «Я жив, Лоттхен. Я жив!»

Фраза эта не была умоляющей, нет! Звучала, скорее, как угроза, как заклинание. Штурман «Летучего Голландца» словно бы гипнотизировал на расстоянии свою жену. Слова с мучительным усилием вырывались из его горла. Он как бы взывал к жене из-под могильной плиты или со дна океана сквозь многометровую толщу воды…

…Прямо с вокзала, не заходя к себе домой, Виктория отправилась к Селиванову. И только усевшись рядом с ним за стол, на котором разложены были аккуратно пронумерованные листки письма, она поняла все значение этой своей победы.

Глава 5. «Их лебе, Лоттхен!» (Письмо штурмана)

«Я жив, Лоттхен. Ты удивишься, узнав это. Но я жив. Вглядись получше: это мой почерк. Ты ведь помнишь мой почерк. Верь мне, это я. И я жив.

Я рискую жизнью, когда пишу тебе. Я вынужден писать, то и дело пряча листки, беспрестанно оглядываясь. Меня расстреляют, узнав, что я пишу тебе. Даже не станут высаживаться для этого на берег. Всплывут ночью и расстреляют в открытом море, если, понятно, позволит погода.

Церемониал известен. Приговоренного выводят на палубу под конвоем двух матросов, третий несет балластину, чтобы привязать ее к ногам. Руководит расстрелом вахтенный офицер, бывший товарищ по кают-компании, который накануне передавал приговоренному соль за столом или проигрывал ему в шахматы.

Я вижу это так ясно, словно бы это уже случилось. И я боюсь. Но еще больше я боюсь, что ты меня забудешь.

Письмо очень длинное. Я пишу его на протяжении всех этих долгих лет.

Писать на нашей подлодке строжайше запрещено. Но мне удалось обойти запрещение.

Видишь ли, я пользуюсь особым доверием командира (однажды он сказал, что я и Курт — его лейб-гвардия на подводной лодке). Как штурман, я знаю все секретные подходы к Винетам, веду прокладку курса. Мало того. Наш командир честолюбив. И он был бы не прочь издать после войны свои мемуары, наподобие „Семи столпов мудрости“. Но Лоуренс соединял в одном лице разведчика и литератора. Наш командир ни в коей мере не обладает литературным даром. Поэтому он прибег к моей помощи.

В свободное время я делаю записи, которые он прячет потом в сейф. И я делаю это совершенно открыто, на глазах у других офицеров, а между тем урывками пишу и тебе. Конечно, при малейшей опасности приходится быстро подкладывать письмо под черновик мемуаров.

Надеюсь на случай, на какую-нибудь оказию.

Во что бы то ни стало, и возможно скорее, ты должна узнать, что я жив!»

Меня постоянно подгоняет этот Гейнц.

Из всех моих товарищей я больше всего боюсь и ненавижу Гейнца. Ты должна его помнить. Я познакомил вас в ресторане в Пиллау. Он пучеглазый, лысый и все время шутит.

Лоттхен! Шутки его подобны раскаленным иглам, которые во время допроса запускают под ногти! День за днем он снимает с меня допрос, подлавливает, расставляет ловушки!

Он ждет, что я сорвусь. И я могу сорваться. Скажу что-нибудь из того, о чем нельзя ни говорить, ни думать. Будучи выведен из себя его приставаниями, подлыми намеками на твой счет!

Изредка, впрочем, он дает мне передохнуть и принимается подлавливать других.

Вчера, играя в шахматы с Рудольфом, он начал вполголоса напевать:

Эс гейт аллес форюбер,Эс гейт аллес форбай…[43]

— Приятный мотивчик! — небрежно сказал Рудольф. — Откуда это?

— Вы не знаете?

— Нет.

— О! Неужели?

— Я не музыкален. Ваш ход, доктор!..

Проиграв партию, Гейнц ушел, очень недовольный. А мы с Рудольфом молча переглянулись. Мы, конечно, знали недавно придуманное продолжение этой песенки. Оно крамольное:

Цу эрст фёльт дер Фюрер,Унд да ди Партай.[44]

…Впрочем, может, это не Гейнц. Мне подозрителен Курт, любимчик командира. Не внушает доверия также Готлиб, механик. Возможно, он лишь прикидывается дурачком. Да, собственно говоря, и Рудольф, мой сосед по каюте…

Все здесь подозревают друг друга и следят друг за другом. И тем не менее, рискуя жизнью, я пишу тебе, чтобы сказать: я жив!..

Сейчас, Лоттхен, я открою тайну. Наша гибель мнимая! Мы только притворились мертвыми.

Подобно мертвым, мы погружены во мрак, в мир призраков, где двигаются крадучись и говорят вполголоса. Но ни один мертвец не получает жалованья, а мы получаем — даже тройной оклад! Ведь это неопровержимо доказывает, что я жив, не правда ли?

Бой в Варангер-фьорде, о котором было написано в похоронном извещении, кончился вничью. Командир обманул противника и ушел.

Но, вернувшись на базу, мы получили «назначение на тот свет», как сострил Курт. Весной 1943 года мы еще сохраняли способность острить…

Но знай: это только маскировка под мертвых! Наш командир жив. И я жив. Помни: ты моя жена и я жив!

Ни в коем случае не продавай дом на Линденаллее и не выходи замуж. При живом муже нельзя выйти замуж, помни это!

Доктор просто поддразнивает меня, чтобы заставить проговориться. Но я тоже начну прислушиваться к его словам, ко всем его обмолвкам, шуткам, анекдотам. И посмотрим, кого первым из нас проведут на нос лодки по сужающейся скользкой палубе!..

Но иногда я верю ему. И чаще всего — во сне. Когда человек спит, душа его беззащитна. Я ничего не могу с собой поделать, Лоттхен, как ни стараюсь.

Я вижу сон, один и тот же, очень страшный. Я вижу, что иду по Линденаллее. Соседи, стоящие за изгородью, отворачиваются от меня и не отвечают на мои поклоны. Я подхожу к нашему дому, отворяю калитку, закрываю за собой. Проделываю это очень медленно. Я боюсь того, что произойдет. Я знаю, что произойдет.

Поднимаю глаза: на террасе стоит наш Отто в своей бархатной курточке и коротких штанишках. Он видит меня, но не трогается с места. «Что же ты? — говорю я. — Ведь это я, твой папа». Я задыхаюсь от волнения. Сердце неистово колотится в моей груди.

А потом появляешься ты. Ты тоже стоишь, не трогаясь с места, и смотришь на меня — холодно, равнодушно, отчужденно. Ты смотришь на меня так, будто я виноват перед тобой и Отто. Но ведь я не виноват! Меня заставили пойти на эту подводную лодку. Я не хотел этого…

Что может быть страшнее такого сна?

Только пробуждение!

Вероятно, человек, проснувшись в гробу, испытывает подобные муки.

Открыв глаза, я вижу себя все в той же тесной, как гроб, каюте-выгородке, а надо мной темный, низко нависающий свод. Это подволок подводной лодки. И бежать из нее некуда…

Прозвище «Летучий Голландец» заслужено нами в самом начале войны за умение исчезать и появляться неожиданно. Вдобавок, поручения, которые мы выполняли тогда, были сугубо секретными. Именно поэтому наш командир не ввязывался и не ввязывается первым в бой. Для заурядного потопления вражеских кораблей существуют обычные подводные лодки под номерами. Предназначение «Летучего Голландца» — иное.

Знай, Лоттхен, что все осуществленные нами до сих пор удивительные акции ничто по сравнению с той великой акцией, которую, возможно, предстоит осуществить! Наши фамилии станут достоянием истории, ты с Отто и Эльзой будете гордиться мною.

Впрочем, я молю бога, чтобы не было необходимости в этой акции. И ты с детьми неустанно молись о том же!

А пока мы ждем. И «утаптываем» тропу через океан, проверяя надежность промежуточных Винет.

Ожидание очень мучительно для нервов, Лоттхен. Они постоянно напряжены. И это особенно трудно потому, что мы, как я уже писал, переведены на положение мертвых.

А ведь выбор мог пасть и на другую субмарину, подвернись она под руку в тот момент. И мы остались бы на положении живых, и твоему мужу не приходилось бы прятать письмо к тебе под штурманскую прокладку. Однако 15 мая 1943 года произошла эта роковая, трижды проклятая встреча с русским в Варангер-фиорде!

Представляю, что командира моего перекосило еще сильнее, когда, после благополучного возвращения, гроссадмирал сказал ему, что он потоплен! Как! Искусно стряхнув преследователя с хвоста, командир надеялся на то, что будет хотя бы похвален начальством. А вместо этого узнает, что уже не существует со всей своей командой!

Государственная необходимость! Да, так сказал ему гроссадмирал. И против этого, понятно, нечего было возразить…

Внезапно ли, как некое озарение, возникла мысль о нашей гибели? (Мнимой, Лотте, мнимой.) Вынашивалась она, эта мысль, уже давно, то есть, конечно, относительно давно, скажем, с января 1943 года? Нужен был, значит, лишь повод для ее реализации? Таким поводом и явилась уловка с дезинформацией противника, примененная моим командиром в бою 15 мая 1943 года.