Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв
Мгновение… Дробный цокот копыт промчался, затихая, и у Глеба сжалось сердце. Но через секунду он улыбнулся, вспомнив, какой ценой купил мичман короткие, последние часы счастья.
«Можно было сорвать десять фунтов, — подумал Глеб, веселея. — Вполне стоит».
Он вошел под колоннаду, направляясь к шлюпке. Внезапно его внимание привлек дежурный сигнальщик, стоявший у края пристани. Сигнальщик стоял спиной к Глебу и не видел офицера. Он разговаривал с женщиной. Женщина была высокорослая, пышная, красивая ранней осенней красотой. Она взволнованно и умоляюще о чем-то просила. Сигнальщик хмуро качал головой, видимо, отказываясь. Тогда женщина раскрыла шелковую сумочку. В руке ее очутилась двадцатипятирублевая бумажка. Она протянула ее матросу. Сигнальщик с показным пренебрежением взял бумажку и сунул в карман. Отступил и привычно взметнул флажки.
Они запорхали в его руках, и Глеб прочел позывной «Ростислава».
Это показалось ему подозрительным и странным. Отнекивание сигнальщика, деньги, неизвестная женщина, вызов корабля отложились в его сознании слагаемыми преступления. Накануне решающего дня это выглядело опасностью. Разговоры в кают-компании о прекрасных немецких шпионках, соблазняющих моряков, претворялись в явь.
Сигнальщик вглядывался в рейд, ожидая ответного семафора с корабля. Глеб резко и стремительно надвинулся.
— Сигнальщик!
Оклик был металлически жесток и взъярен. Сигнальщик перевернулся, как на пружине. Глаза его испуганно всполыхнулись при виде мичмана.
Явно! Пойман на месте.
Тяжелая волна гнева плеснула в лицо Глебу. Происшествие требовало решительных мер.
— Ка-ак фа-милия? — спросил Глеб, бледнея и неприятно растягивая слоги.
— Мухин, вашскобродь, — тихо сказал сигнальщик, опуская глаза.
— Пойдешь за мной к коменданту. Вам, мадам, тоже придется последовать за мной, — сказал Глеб женщине.
У нее дрогнула щека и раскрылись губы.
— Позвольте, мичман.
— Ничего не намерен позволять, — с ледяной вежливостью отрезал Глеб, — объяснитесь в контрразведке. Там с вами поговорят… по-немецки, — неожиданно взвизгнув, закончил он.
Губы женщины раскрылись еще больше, потом метнулись в спазме неудержимого хохота. Глеб вспылил. Это было уже слишком. Какое нахальство!
— Прошу вас…
По женщина уверенным интимным жестом подхватила его под руку. Смех еще дрожал и катался у нее в горле, как серебряный шарик в свистке.
— На одну минуточку, мичман, — сказала женщина, увлекая Глеба в сторону. — Боже, какое дикое недоразумение! Я сейчас только поняла, за кого вы меня приняли. Какой вздор!
— Вы меня не проведете, — сухо сказал Глеб, чувствуя, однако, по тону женщины, что она спокойна и уверенна.
— Да я и не собираюсь вас проводить. Мне, конечно, не очень приятно открывать вам мои личные тайны, но ваша горячность… — Она наклонилась к Глебу и совершенно доверительно вполголоса продолжала: — Видите ли, у меня на «Ростиславе» есть… ах, боже мой, как глупо… ну, близкий человек… лейтенант Воинов. Сообщение с кораблями прорвано, его не пустили на берег, а он мне нужен. Я просила сигнальщика передать ему семафором, что мне обязательно нужно его видеть… В конце концов, у меня не было другого способа передать. Вы можете спросить сигнальщика.
— Черт знает что, — пробормотал Глеб, краснея. История оборачивалась глупо. — Неужели, мадам, вы не можете понять, что в такое время…
— Я очень хорошо понимаю, милый мичман, но думаю, и вы поймете, что чувство не всегда считается с таким временем, — женщина уверенно и вызывающе улыбнулась.
Глеб отвернулся к сигнальщику. Тот стоял каменный и непонятный.
— Немедленно отдать деньги!
Рука сигнальщика рванулась к карману и вытащила двадцатипятирублевку.
— Возьмите, мадам, — Глеб передал деньги женщине. — А ты доложи дежурному по связи, что мичман Алябьев приказал посадить тебя на трое суток… за неотдание чести. И чтоб больше таких штук не было! Понял, балда?
— Так точно, — вытянулся, веселея, сигнальщик. Неожиданный наскок офицера, грозивший серьезной бедой, заканчивался, к счастью, пустяками. — Покорнейше благодарю, вашскродь.
Глаза сигнальщика были бессмысленно преданны, но где-то в их глубине металась дразнящая веселая искорка. Мичман опростоволосился, и это веселило матроса.
«Идиот!» — выругал себя Глеб, спускаясь в шлюпку и услышав за собой вновь вырвавшийся у женщины хохоток.
* * *Предрассветный сон крепок, радостен и тепел. Предрассветный сон навевает самые приятные видения. Тело нежится под одеялом, набирая бодрости для предстоящего дня. Вокруг темь, тишина, великое ночное спокойствие.
Спит большое мохнатое небо, обнимая огромное, притихшее на ночь море. Спит рейд, молчаливо и угрюмо дремлют на рейде корабли. Безветрие. Стеклянно застывшая вода, и над ней механические перезвоны склянок, отзванивающие вековую матросскую, флотскую тоску.
Завернувшись до носа, спит в койке Глеб. В низких коробках кубриков, в мертвой блеклости зеленых ночных ламп, спят подвешенные в койках, как копченина в погребе, тяжело дыша, хрипя и ворочаясь в духоте, матросы. Воющие вентиляторы не могут высосать из кубриков теплого удушья, запаха распаренного сном тела.
До полночи шла спешная погрузка угля. В двадцать один час с «Георгия Победоносца» просемафорили флоту клотиком:
«Положение весьма серьезное. «Гебена» с двумя миноносцами видели около Амастро. С рассвета — положение первое. Госпитальным судам тоже к девяти часам».
Упоминание о госпитальных судах показывало, что кровавый ветер надвигается вплотную.
Огни погашены на всех судах. Очертания и места судов только угадываются по памяти вахтенными начальниками, безмолвно шагающими во мгле по мостикам и палубам. Вахтенные начальники, напрягая глаза до слез, смотрят все чаще и чаще в открытое море. Что таит в себе его непроглядная чернь?
Часовой у флага на «Георгии Победоносце» стоит неподвижно. На узкой грани штыка чуть розовеет отблеск света из люка адмиральского салона. Командующий флотом не спит. В его помещении сейчас сосредоточена вся жизнь флота.
Сюда стекаются и отсюда расходятся все сводки, приказы, радиограммы. Как в человеческое сердце венозной кровью, вливаются в адмиральскую каюту донесения подчиненных, рапорты командиров судов, информационные данные, весь отработанный материал флотского дня, и свежей артериальной кровью выливаются на суда, батареи, минные роты — приказы, инструкции, распоряжения.
Около полуночи
