Николай Панов - Морские повести
Вижу: сидит мой Борис даже не красный, а весь будто мраморный. Большого самолюбия был человек. Помню, как ответил командующему: «Клянусь второй раз не возвращаться без победы!»
Ларионов встал, прошелся по каюте.
— Грустно начался наш новый поход. Борис вернулся из дому не по-обычному быстро. Люди наши всегда веселые, бодрые, — такая уж морская привычка, — а тут у всех какая-то молчаливость, — стыдно перед товарищами за промах. Друзья нас ободряли. Ольга Петровна в этот раз на пирс не пришла.
Начали поиск в новом заданном квадрате. «Ладно, — говорит Борис, — сколько бы теперь ни пришлось ждать, не упущу добычу!»
Бывали ли вы на подводной лодке? Если бывали — знаете: это тот же корабль, большой, хитрый корабль. И надводный ходовой мостик на нем есть, и пушки, как на обычном корабле, и, когда уходит в операцию, идет в надводном положении. А потом скроется в глубину, подстерегает врага, и один только командир у перископа, в центральном посту, видит, что делается снаружи. Тогда ходит лодка под электромоторами. Но время от времени обязательно должна всплывать, брать свежий воздух, перезаряжать батареи на поверхности моря. Тогда ходит под дизелями…
Еще тогда полярный день стоял, круглые сутки солнце светило. Трудно заряжаться в виду вражеских берегов. А уйти в море подальше нельзя, — можем упустить караван. Самолеты — немецкие разведчики — то и дело пролетали низко над волнами — просматривали район. Ходили мы под водой, пока батареи совсем не разрядились, пока не стало трудно дышать.
А Борис с позиции не уходит. «Вон, говорит, уже туман наползает. Всплывем в тумане, зарядимся вблизи берегов».
И только надвинулся туман, всплыли мы, отдраили люк, свежий воздух внутрь так и хлынул, даже головы закружились. Выглянул я наружу: кругом сплошное молоко стоит — белый, густой туман, — хорошо заряжаться.
Батареи перезаряжаем обычно на ходу. Все, кому положено, вышли на мостик, и я как раз заступил на вахту — тоже стою наверху. Идем в тумане, заряжаемся.
«Слышу шум винтов!» — докладывает акустик. Что делать? Плотность батарей еще недостаточная. Если погрузимся, долго маневрировать не сможем. А знаете, чтобы добиться успешной атаки, сколько иногда приходится маневрировать под водой?
«Все вниз! — приказал Борис, не двигаясь с места. — Продолжаем зарядку. Старпом, останьтесь здесь».
Понимаете ли вы это напряжение? Где-то в тумане приближаются фашистские корабли, мы вдвоем на мостике, как на узкой стальной скале, невдалеке отдраенный люк, внизу — лихорадочная работа у механизмов. Борис был очень сосредоточен и молчалив; перегнувшись через поручни, он вглядывался в туман, в сторону шума винтов.
И получилось же так, что ветром вдруг разорвало туман и совсем невдалеке увидели мы большой транспорт и по бокам два миноносца.
«Десять градусов по компасу вправо!» — крикнул Борис.
Мгновенно вычислил угол торпедного удара, все свои способности, надежды, ненависть к врагу вложил в это вычисление. И полминуты спустя: «Аппараты, пли!»
Лодку рвануло, торпеды пошли в цель. А противник тоже, понятно, открыл огонь из всех орудий, сразу стал накрывать нас. «Срочное погружение!» — скомандовал Борис.
Он скомандовал это уже раненый, падая на мокрую палубу, не сводя глаз с транспорта, к которому шли торпеды. Никогда не забуду этого лица, полного страстного ожидания. А ближний к нам миноносец уже шел на таран, мчался на нас, стреляя из всех стволов, увеличиваясь с каждой секундой.
Ларионов замолчал. У него пресекся голос, он провел ладонью по бледному и потному лицу.
— Приказ командира — святой закон, должен выполняться мгновенно. Я обязан был повторить приказ, как положено вахтенному офицеру. Я крикнул: «Срочное погружение!», подхватил командира, стал подтаскивать к люку. Но Борис был очень тяжел, его ранило в обе ноги, а вокруг люка на лодке — комингс, высокий стальной барьер. Лодка проваливалась, вода была уже наравне с мостиком. «Оставь меня! Вниз! Задраивайся!» — приказал мне Борис.
Ларионов замолчал снова, смотрел прямо на Калугина, но, казалось, не видел его.
— Бывают мгновения, когда колебаться нельзя. Вся лодка была под ударом. Даже при двадцатиузловом ходе эсминца уже через несколько секунд он разрезал бы нас пополам. Борис понимал это, он никогда не терял присутствия духа. Говорю вам: приказ командира — закон. Я прыгнул в рубку и задраил люк, оставив на мостике Бориса.
Мы проваливались в глубину. Прямо над нами прогрохотал вражеский миноносец, как курьерский поезд по мосту. Но, спрыгивая в люк, я увидел чернобагровый столб дыма и пламя над торпедированным нами кораблем.
Что делалось после погруженья в лодке! Нас бомбили, у нас вырубился свет, разбились лампочки, срывались с мест механизмы. Но мы ушли от бомбежки, перехитрили их… Когда погибает командир, командование кораблем принимает помощник. Я ни о чем не думал в те минуты, кроме одного: исполнить нашу общую мечту, довершить дело Крылова, с торпедами домой не возвращаться…
Через несколько дней мы обнаружили новый конвой. Я всплыл на перископную глубину, вышел в атаку, увидел в перископ: фашистский корабль окутался дымом и паром, лопнул, как огромный разноцветный пузырь. Я знаю: такая удача выдалась нам потому, что мы все думали об одном: о победе и мести. Каждый все силы и способности отдал работе. Борис Крылов воспитал хороший экипаж.
Ларионов вставил сигарету в мундштук, но не закурил, положил мундштук на край стола. Стол тряхнуло, капитан-лейтенант подхватил мундштук.
— У меня было тяжелое объяснение с Ольгой Петровной. С каким недоверием… — Ларионов запнулся и покраснел, — да, с недоверием она слушала меня. Она все повторяла: «Да, конечно, я понимаю, ты не мог спасти его», и смотрела на меня таким чужим, горячим, испытующим взглядом. И потом: «Прошу тебя, уйди, мне нужно остаться одной…» Она не верит, что я сделал все, бывшее в моих силах, чтоб спасти от смерти Бориса!
— Вы, конечно, ошибаетесь, — сказал потрясенный Калугин. — Почему ей могла прийти в голову такая нелепая мысль?
Ларионов поднял на него потемневшие глаза.
— Да, как ей могла прийти в голову такая мысль? Я доказывал ей, что не мог поступить иначе… «Прошу тебя, уйди!» — только и повторяла она. Конечно, любовь к мужу… Но если бы она не знала, как я отношусь к командиру и другу…
Он замолчал. Громко тикали стенные часы, вибрировала палуба, поскрипывали переборки.
— И вы ни разу не приходили к ней после того разговора?
— Нет, — с запинкой сказал Ларионов. — Видите ли, думал повидаться еще раз перед отъездом на сухопутье… В тот день от нее только что вернулись товарищи с лодки. Она уже взяла себя в руки, только все время выпытывала, словно ненароком: «Действительно ли было невозможно спасти Бориса?» Тогда я понял, что не должен заходить к ней… Командование, товарищи, разумеется, ни в чем не могли упрекнуть меня. Но тяжело стало служить на лодке. Немцы все еще рвались к Мурманску. Я списался в морскую пехоту. Потом меня назначили на «Громовой».
