Габриэль Маркес - Десять дней в море без еды и воды
— Эй, толстяк! Греби сюда!
В три часа мною начало овладевать отчаяние. Эсминец наверняка уже пришвартовался в Картахене. Через несколько минут мои товарищи радостно разойдутся кто куда. У меня возникло чувство, что все они сейчас думают обо мне, и, ободренный этой мыслью, я решил набраться терпения и прождать до четырех часов. Пусть даже никакой телеграммы не было, пусть даже на корабле не поняли, что мы свалились в воду, все равно это вскроется, когда вся команда выстроится на палубе в момент швартовки. Значит, о происшествии узнают самое позднее в три часа и тут же сообщат спасателям. Какими бы долгими ни были сборы, самолеты от силы через тридцать минут вылетят на место катастрофы. Так что в четыре, максимум в полпятого, они появятся тут. Я не отрывал глаз от горизонта, пока ветер не стих, сменившись глухим, безбрежным рокотом моря. Только тогда в ушах у меня смолкли крики Луиса Ренхифо.
Бескрайняя ночь
Вначале мне показалось, что провести в одиночестве три часа на плоту невозможно. Однако в пять, когда прошло уже пять часов, я подумал, что еще часок, пожалуй, продержусь. Солнце садилось. На закате оно стало большим и красным, и только тогда я начал как-то ориентироваться. Теперь я знал, откуда появятся самолеты: я повернулся к солнцу левым боком и уставился прямо перед собой, не шевелясь, не отводя взгляда ни на мгновение и даже боясь моргнуть. Я смотрел туда, где, по моим расчетам, находилась Картахена. В шесть у меня заболели глаза. Но я все равно смотрел. Даже после наступления сумерек смотрел терпеливо, упорно, наперекор всему. Я понимал, что самих самолетов мне уже не различить, я увижу лишь летящие по небу зеленые и красные огоньки и услышу шум моторов. Я мечтал увидеть эти огни, не задумываясь о том, что в темноте меня с самолетов не заметят. Неожиданно небо зарделось, а я по-прежнему всматривался в даль. Потом оно стало темно-фиолетовым, а я все не отрывал глаз от горизонта. Сбоку, над плотом, подобно желтому бриллианту на темном, точно красное вино, на небе загорелась первая звезда, яркая и квадратная. Это послужило своеобразным сигналом. В следующий миг на море упала тяжелая, плотная завеса ночи.
Погрузившись во тьму, в которой не видно было ни зги, я сначала не мог побороть страх. Судя по плеску воды о борт, плот медленно, но неуклонно продвигался вперед. Теперь, когда море окутал мрак, я осознал, что днем мне было не так уж и одиноко. Гораздо хуже оказалось сидеть в потемках на плоту, которого я не видел, а лишь чувствовал у себя под ногами и который бесшумно скользил по черному-пречерному морю, населенному неведомыми существами. Чтобы скрасить одиночество, я принялся смотреть на квадратный циферблат часов. Было без десяти семь. Не скоро, ох как не скоро — часа через два, а то и через три — стало без пяти семь. Когда минутная стрелка подползла к двенадцати, часы показали ровно семь, и небо усеяли мириады звезд. Но у меня было ощущение, будто прошла целая вечность и вот-вот начнет светать. Я по-прежнему упорно ждал самолетов.
Стало зябко. На плоту нельзя не промокнуть. Даже если сесть на борт, ноги все равно окажутся в воде, потому что сетчатое днище провисает под водой, словно корзина, на полметра с лишним. В восемь вечера в воде было теплее, чем на воздухе. Я знал, что на дне плота мне не страшны морские животные, потому что сеть, прикрепленная внизу, не дает им возможность проникнуть внутрь. Но одно дело учить и верить тому, что учишь в школе, когда инструктор демонстрирует тебе устройство плота на маленьком макете и ты сидишь на скамье, а рядом сидят еще сорок твоих товарищей, и все это происходит в два часа дня. А когда ты в восемь вечера в море один и надеяться тебе не на что, ты начинаешь думать, что слова инструктора — полная бессмыслица. Главное, что полтела было у меня в воде, в мире, где хозяйничают не люди, а морские гады, и, хотя ледяной ветер рвал на мне рубашку, я не отваживался слезть с борта. По словам инструктора, это самое опасное место на плоту. И все же только там я чувствовал себя вдали от морских существ, огромных, неведомых тварей, которые, судя по раздававшимся звукам, таинственно проплывали мимо плота.
Этой ночью я с трудом различил в запутанной, бескрайней паутине звезд Малую Медведицу. Никогда я не видел столь звездного неба. На нем почти не было свободного места. А распознав Малую Медведицу, я уже боялся оторвать от нее взгляд. Бог весть почему, но с ней я не чувствовал себя таким одиноким. В Картахене, когда нам давали увольнительную, мы встречали рассвет на мосту Манга: Ра-мон Эррера пел, подражая Даниэлю Сантосу, а кто-нибудь аккомпанировал ему на гитаре. Сидя на каменном парапете, я всегда видел Малую Медведицу над склоном горы Серро-де-ла-Попа. Этой ночью на плоту я вдруг на мгновение перенесся на мост Манга, и мне показалось, что рядом поет под гитару Рамон Эррера, а Малая Медведица сияет не в открытом море, за двести миль от суши, а над Серро-де-ла-Попа. Я думал, что, наверное, сейчас кто-то смотрит на Малую Медведицу в Картахене, и мне становилось не так одиноко.
Моя первая ночь в море длилась особенно долго из-за полного отсутствия событий. Невозможно описать ночь на плоту, когда ничего не происходит и ты безумно боишься морских существ, а на руке у тебя фосфоресцирующие часы, которые поминутно притягивают твой взгляд. 28 февраля, в ночь, положившую начало моим скитаниям по морю, я смотрел на часы каждую минуту. Это было сущей пыткой. В отчаянии я решил их снять и сунуть в карман, чтобы не зависеть от времени. Когда я больше не смог бороться с собой и снова достал их, стрелки показывали без двадцати девять. Есть и пить еще не хотелось. Я не сомневался, что продержусь до завтра, пока не прилетят самолеты. Но боялся, что часы сведут меня с ума. В тоске я снял их с запястья, собираясь опять положить в карман… потом подумал, что лучше бросить их в море… Меня охватили сомнения. Как поступить? Но затем стало страшно, ведь без часов я буду один как перст. Я вновь нацепил их на руку и продолжал то и дело поглядывать на циферблат так же упорно, как днем глядел на горизонт в ожидании самолетов, пока не заболели глаза.
После полуночи мне захотелось заплакать. Я ни на миг не сомкнул глаз, даже не пытаясь заснуть. С той же надеждой, с какой я ждал появления самолетов, теперь, на рассвете, я пытался различить огни кораблей.
Битый час я пожирал глазами море, спокойное, бескрайнее, молчаливое… Но никаких огней, кроме, так сказать, «небесных лампад», не увидел. На рассвете совсем похолодало, и мне мерещилось, будто тело мое излучает сияние, поскольку накопившаяся во мне за день солнечная энергия вырывается наружу. На холоде обожженная кожа горела еще яростней. После полуночи у меня опять заболело правое колено, и я физически ощущал, что промок до костей. Но все эти ощущения были притупленными. Я думал не столько о себе, сколько о кораблях. А еще думал, что, стоит мне в этом безбрежном царстве одиночества, в этом глухо рокочущем море увидеть хоть один огонек корабля, я издам вопль, который будет слышен за тридевять земель.
