Чарльз Нордхоф - Бунт на «Баунти»
Из-за западных ветров с Атлантики декабрь выдался теплым и дождливым, и я часто гулял по грязным тропинкам; дождевые капли падали мне на лицо, в безлистых деревьях стонал ветер. Медленно, почти незаметно я менялся; мне становилось все яснее, что мои корни скрыты глубоко в этой земле. Теани, наш ребенок, южные моря — все это постепенно меркло в моей памяти, словно красивый полузабытый сон. Настоящая жизнь была здесь, в Уитикоме, среди домов наших арендаторов. И прочные стены нашего старого дома, порядок, который в нем до сих пор сохранился, несмотря на утраты и невзгоды, вернули мне уверенность, что эту неразрывность поколений я должен сохранить. Мало-помалу горечь из моей души улетучивалась.
К концу месяца я принял решение. В то время оно стоило мне дорого, но я до сих пор об этом не жалею. Я написал капитану Монтагью и сообщил, что согласен поступить к нему на корабль. То же я написал и сэру Джозефу. Через два дня пасмурным безветренным утром я стоял у крыльца и ждал экипаж, который должен был отвезти меня в Таунтон. Бристольский канал лежал блестящей стальной лентой под низкими тучами, воздух был так тих, что я слышал крики грачей вдали. Две рыбачьи лодки медленно двигались в сторону океана; их паруса безжизненно повисли, и рыбаки ворочали длинными веслами. Некоторое время я наблюдал за ними, как вдруг услышал голос Тома, покрикивающего на лошадей, и скрип колес по гравию.
Эпилог
Я поступил на корабль капитана Монтагью в январе 1793 года, а через месяц началась война — один из самых бурных и опасных периодов в истории английского флота, достигший своей высшей точки через двенадцать лет, когда у берегов Испании разыгралось грандиозное морское сражение. Я имел честь сражаться с голландцами при Кампердауне, с датчанами при Копенгагене, с испанцами и французами при Трафальгаре; после этой славной битвы мне пожаловали чин капитана.
Во время войны я не раз мечтал о том, как после заключения мира обоснуюсь на островах Тихого океана, однако морскому офицеру в военное время предаваться мечтам особенно некогда, и по мере того как шли годы, мое желание вернуться в южные моря становилось все менее острым и боль пережитого понемногу утихала. Моя мечта сбылась только летом 1809 года, когда меня назначили командовать небольшим тридцатидвухпушечным фрегатом «Курьез», захваченным у французов. Я получил приказ идти в Порт-Джексон в Австралии, а оттуда в Вальпараисо с заходом по пути на Таити. В августе мы вышли из Спитхеда, а в феврале 1810 года были уже в Порт-Джексоне. Проведя там некоторое время, мы снова вышли в море, и ранним утром в начале апреля на горизонте показался Таити. Однако когда мы подошли ближе, ветер сменился на восточный, поэтому в бухту Матаваи мы вошли далеко не сразу. Мой лейтенант мистер Кобден, по-видимому, догадывался, что происходит у меня в душе, поэтому они со штурманом старались не отвлекать меня по пустякам, пока мы маневрировали. Когда показался мыс Венеры, воспоминания нахлынули на меня. Вон там, недалеко, устье реки, где я впервые встретил Теани. Теперь мне было всего сорок лет, однако я чувствовал себя стариком, зажившимся на этом свете. Мне казалось, что с тех пор, как я в последний раз видел эти места, прошли века. Я страшился вновь оказаться на этом берегу.
Когда мы бросили якорь, ни одного каноэ не подошло к кораблю. На берегу стояли несколько человек, лениво смотревших на нас, а там, где раньше под кронами деревьев вплотную друг к другу стояли десятки туземных хижин, теперь виднелась лишь одна.
Примерно за час до заката наша шлюпка высадила меня неподалеку от места, где когда-то стояла хижина Ити-Ити. Я приказал гребцам подождать, а сам двинулся в глубь острова. Вокруг не было видно ни одной живой души; от дома Ити-Ити я не нашел и следа. По дороге к излучине реки, где я встретил когда-то Теани, я увидел старуху, неподвижно сидевшую на песке и устремившую взгляд на море. Когда я, запинаясь, обратился к ней на ее родном языке, она немного оживилась. Ити-Ити? Да, она слыхала о нем, но он давно умер. Ина? Старуха покачала головой. О Типау она тоже никогда не слышала, но Поино помнила хорошо. Он тоже умер. Старуха пожала плечами:
— Когда-то на Таити жило много людей, теперь здесь одни тени.
Река была все такой же, но несмотря на то, что берега ее сильно заросли, мне удалось отыскать место, где я сидел когда-то среди корней большого дерева. Оно было все в цвету; река журчала все так же. Но юность моя прошла, а все старые друзья умерли. На мгновение глубокая тоска охватила меня; я отдал бы все на свете, чтобы снова стать на двадцать лет моложе и плавать наперегонки с Теани.
Я старался не думать больше ни о ней, ни о нашей дочке. Перейдя реку вброд я двинулся дальше; рощи хлебных деревьев пожелтели, вместо десятков аккуратных таитянских домиков я увидел лишь несколько убогих лачуг, а там, где лишь двадцать лет назад жили сотни людей, мне встретилось по дороге едва ли человек десять.
Дойдя до долины, где была хижина Стюарта, я сел на плоский камень. От его жилища ничего не осталось, исчез и сад, который он с такою любовью выращивал. Кости Стюарта лежали где-то у австралийского побережья среди гниющих останков «Пандоры». А где Пегги? Где их ребенок? Солнце село, в долине стали сгущаться тени. Я поднялся и печально зашагал к берегу.
На следующий день я взял шлюпку и дюжину матросов и отправился на восточное побережье. Тут было больше жизни, чем в Матаваи, и я приятно удивился тому, что бывшие владения Веиатуа не подверглись такому опустошению. Пока шлюпка приближалась к Таутира, я смотрел во все глаза, надеясь увидеть большой дом Веиатуа на холме. Его не было, но тут же я заметил, что мой дом — или другой, очень на него похожий, — стоит на том же месте. Шлюпка врезалась носом в песок; на берегу стояло несколько человек, вышедших к нам навстречу. Никого из них я не знал. Еще в Порт-Джексоне миссионеры сказали мне, что Веиатуа умер, о Теани же я расспрашивать не решился. Оставив матросов покупать кокосовые орехи, я отправился искать кого-нибудь из старых знакомых.
Идя по хорошо знакомой тропке, на полпути к дому я встретил пожилого человека властной наружности. Завидя меня, он остановился. Несколько мгновений мы молча смотрели друг другу в глаза.
— Туаху? — наконец спросил я.
— Байэм! — он шагнул вперед, и мы поздоровались по-таитянски. В глазах у него стояли слезы.
— Пойдем в дом, — через несколько секунд проговорил он.
— Я туда и шел, — ответил я. — Давай побудем немного здесь, вдвоем.
Он понял мое состояние и, глядя в землю, ждал, пока я наберусь смелости задать вопрос, красноречивым ответом на который было его молчание.
