Альберто Васкес-Фигероа - Игуана
Оберлус, который бережно опустил двух еще живых рыбок в ведро с морской водой, взглянул на нее с презрением.
— Ты никогда не научишься, — сказал он. — Ну, положим, стал бы я есть этого типа, послезавтра он провонял бы, мне пришлось бы выкинуть остатки, и через три дня мы снова подыхали бы с голоду. — Он показал на рыбу. — А вот так, часто меняя воду этим двум, мы сохраним их живыми, и через пару дней они, в свою очередь, послужат нам наживкой, и мы сможем наловить еще, и так до бесконечности. — Он соединил руки ладонями кверху. — Здесь идут дожди и ловится рыба, мы можем продержаться несколько месяцев. — Он указал пальцем в ту сторону, где тело португальца уже исчезло с поверхности. — Какая разница, съедят ли его рыбы сразу целиком или начнут с печени?
— Ты просто чудовище!
— Тоже мне новость!
Ловким движением он вспорол крупного горбыля, отрезал ему голову и вынул внутренности, после чего протянул ей тушку рыбы услужливым жестом официанта.
— Ешь! — приказал он. — Жуй медленно и глотай сок, если сразу не сможешь проглотить мясо. Восстанавливай силы, потому что единственное, что нам сейчас требуется, — это силы. — Он махнул рукой в сторону носа лодки. — Хотя ты мелешь чепуху и уже не веришь, но там, впереди, на востоке, хочешь ты этого или нет, находится материк. И я собираюсь до него доплыть, несмотря на то что теперь мне придется грести в одиночку.
Он вспорол другого горбыля, отрезал кусок мякоти — белой, твердой и трепещущей, — отправил себе в рот и начал жевать с сосредоточенностью человека, полностью осознающего, что он выполняет ритуал, от которого зависит его жизнь.
Тем временем вельбот очень медленно относило на северо-запад, но Оберлус это знал и, похоже, не придавал этому особого значения; он надеялся, что, восстановив силы, он вновь возьмется за весла и наверстает упущенное, а затем будет неутомимо грести, пока не доберется до вожделенных берегов Перу.
Как бы далеко их ни занесло, какие бы ловушки ни старались устроить ему боги Олимпа и как бы они ему ни препятствовали, даже им не под силу менять местоположение континентов, и он, Оберлус, по прозвищу Игуана, победит.
Это вопрос упорства и времени, а того и другого ему было не занимать.
Она проспала всю ночь, и обошлось без цепей: видимо, Оберлус был уверен, что она в одиночку не осмелится совершить покушение на его жизнь, понимая, что он — единственный на свете человек, способный преодолеть это бескрайнее тихое море и доставить ее на берег живой и невредимой.
Час за часом, с темноты до рассвета, раздавался однообразный плеск весел, погружающихся в воду и выходящих из воды, как будто ими управлял механизм, — и ничто не могло его остановить.
Затем наступил новый день, над горизонтом стало подниматься солнце, разбудив Малышку Кармен; она открыла глаза и осознала, что впервые за долгое время Оберлус прекратил грести и, повернувшись к ней спиной, замер, вглядываясь в горизонт.
— Что случилось? — спросила она.
— Ну вот, — сказал он, не поворачиваясь. — Я же говорил тебе, что доплыву, и доплыл.
Она в возбуждении вскочила на ноги, всмотрелась вдаль, но в конце концов разочарованно произнесла:
— Я ничего не вижу.
— А я вижу. И чую запах. И птицы летают, это птицы побережья. — Он обернулся и взглянул на нее, и, хотя выражение его лица осталось прежним, глаза торжествующе блестели. — Два дня! — пообещал он. — Еще пара дней, и мы будем на земле. — Он помолчал и добавил: — А теперь я лягу отдохну. Тебе же надо будет время от времени всего лишь делать несколько гребков, чтобы течением нас не снесло назад.
По прошествии нескольких минут он погрузился в глубокий сон. Малышка Кармен стала всматриваться вдаль в поисках земли, которая, как он уверял, находилась там, на востоке, хотя так нигде и не показывалась.
Она делала то, о чем он ей сказал, и, подгоняемая нетерпеливым желанием приплыть или, по крайней мере, разглядеть берег, все гребла и гребла, содрав себе кожу на ладонях, в неуемном стремлении еще дальше продвинуться на восток.
Сорок, может, пятьдесят дней она провела в этой ненадежной лодке, поперечные ребра которой уже начали расшатываться, из-за чего появилась течь, вынуждая ее постоянно вычерпывать воду, и ей было все еще трудно поверить, что через какие-то два дня — как уверял Оберлус — ее мучениям придет конец.
Это казалось ей сном; тем не менее Оберлус столько раз демонстрировал свою способность противостоять невзгодам и преодолевать их, что в глубине души она верила, что все должно произойти так, как он говорит, и там, прямо по курсу, находится американский континент, пускай она и не в состоянии его разглядеть.
Она восхищалась Оберлусом.
И злилась на себя из-за того, что не может устоять и восхищается человеком, которого в то же время ненавидит больше всего на свете, испытывает к нему влечение и отвращение одновременно и не может понять природы этой двойственности, которая, как ей казалось, руководит всеми ее поступками и воздействует на все ее чувства.
У него была отвратительная внешность, он совершал невообразимо злобные поступки, однако ей никогда и нигде не доводилось — и она сомневалась, что еще доведется, — встречаться с подобным существом, в уродливом теле которого заключалась и такая низменность, и такое величие.
Очнувшись от кошмаров, вызванных в основном жаждой и голодом, чувствуя прилив сил благодаря надежде на то, что они наконец достигнут берега, она посвятила эти часы неторопливой гребли размышлениям о спящем человеке и о том, что скоро, как она надеялась, они расстанутся.
Уродливый, звероподобный, отвратительный — он все-таки чем-то ее привлекал, и не тем, что в какой-то момент сумел доставить ей сексуальное наслаждение, и не тем, что обладал поразительной изворотливостью, которую он проявлял на каждом шагу.
Возможно, влечение, которое она испытывала, объяснялось злобностью Оберлуса, жестокостью, которая не укладывалась в голове, словно в определенных обстоятельствах. Игуана Оберлус не был — как он и утверждал — таким, как все люди.
Обожженное солнцем, покрывшееся язвами, а теперь струпьями, лицо его, еще спящего, как в этот момент, казалось еще страшнее, чем обычно, но, на взгляд Малышки Кармен, его уродливость достигла такой невообразимой крайности, что судить о ней нужно было по иным канонам, нежели те, которые применялись ко всем остальным людям.
Оцениваемый по меркам, не имевшим ничего общего с теми, которые использовались для остального человечества, Оберлус, вне всякого сомнения, оказывался человеком привлекательным, и Малышка Кармен — для всех уже давно Кармен де Ибарра — в действительности была не в силах разобраться в своих чувствах по отношению к нему.
