Безумству храбрых... - Анатолий Пантелеевич Соболев
Виктор опустился на обломок камня и бессильно уронил руки.
— Не могу больше.
Тяжело дыша, Генка погладил его по плечу.
— Надо идти, Витя. И его вести.
Оба посмотрели на пленного. С провалившимися глазами, с черными запекшимися губами, изможденный, немец сидел на камне.
— Вставай, Витя.
Виктор отрицательно покачал головой. Сердце давил страх перед неизвестностью, перед этим пронзительным безмолвием. Тишина тундры, наглухо захлестнувшая их, казалось, имеет вес — так была она тяжела и бесконечна.
— Пойдем, — настаивал Генка.
— Не дойти.
Галеты у них кончились. Хотя и делили на пять дней, но не вытерпели, съели раньше. Оставались какие-то крохи. А метеостанции не было, и, когда будет, неизвестно.
— Дойдем, — тяжело дышал Генка. — Должны дойти.
— Чего заладил! — Отчаяние охватило Виктора, и он исступленно закричал: — Ты знаешь, сколько еще идти? Сколько еще километров! Загнемся мы тут! Загнемся!..
Генка ударил его по губам. Виктор захлебнулся словами.
— Замолчи! — тонким голосом крикнул Генка.
Хилый, узенький, со слабой грудью, он был настырный. Он однажды руку держал над свечкой, чтобы доказать свою силу воли. Его потом в больницу возили с ожогом. В пятом классе было это.
— Больно? — Генка извинительно заглядывал в глаза.
— Тебе бы так. — Виктор сплюнул кровь. — Откуда только сила?
— Со злости, наверно, — оправдывался Генка. — Ты уж прости.
— Ладно, — буркнул Виктор, — лучше бы его треснул.
Оба одновременно взглянули на немца, тот выжидательно следил за ними. И Виктор снова уловил в его взгляде затаенную ненависть.
Виктор достал сигареты в малиновой красивой пачке. Эту пачку он отобрал у немца. Закурил и закашлялся.
— Дрянь сигареты! Эрзац! — презрительно и зло сказал он. — И сами немцы — дрянь! Сволочи! Плюгавые гады! Скоро вам всем Сталинград будет! Ферштеен?
По мере того как ругался Виктор, голос его накалялся ненавистью, в сердце накапливалась сила и решимость. Он встал, далеко отшвырнул сигарету и высоким от гнева голосом приказал:
— Пошли! Ком!
Генку знобило, он никак не мог унять дрожь. Втянув голову в плечи, подняв воротник бушлата и засунув руки в карманы штанов, шагал он с двумя винтовками за плечами.
— Давай костер разведем, — предложил он Виктору. — Теперь они нас не заметят.
Да, теперь можно было и огонь развести, от поста они ушли, пожалуй, на полсотни километров. И уже ясно, что немцы прекратили погоню. Матросы собрали веточек, ржавый прошлогодний мох, жухлую траву. Но ветки оказались сырыми, а трава и мох чадили едким сизым дымом. Генка, сидя на корточках, усердно раздувал огонь, но у него ничего не получалось.
— Бумаги бы, — сказал он, вытирая набежавшие от дыма слезы. — Сразу бы пыхнуло.
— Давай его документами разожжем, — вдруг осенила догадка Виктора.
— Что ты! — воскликнул Генка. — Нельзя. По документам установят, откуда он.
— И так скажет.
— А если не скажет?
— Скажет. Иначе нам не разжечь. Видишь, тлеет только. И бензин в зажигалке кончается.
— Нет, — упрямо покачал головой Генка и принялся снова дуть на чадящую кучу веток. Но сколько ни старался, ничего не получалось, только закашлялся от едкого белого дыма.
— Ну, говорю тебе. Давай документами, — настаивал Виктор. — Сразу загорится.
Он решительно вытащил из кармана документы и начал разрывать по листкам матросскую книжку немца. Пленный молча наблюдал. Виктор разорвал книжку. Остались три фотокарточки. На одной был снят мальчик в форме гитлерюгенда, с барабаном. Он шагал во главе отряда таких же мальчишек. Внизу какая-то надпись чернилами.
— Видал? — недобро повеселел Виктор. — Шагает как!
— Марширен, марширен! Алес фюр Дойчланд! — угрюмо сказал Генка.
Немец насторожился, испытующе и тревожно поглядел на конвоиров.
На другой фотокарточке были пожилой мужчина, сухой и черный, и толстая седая женщина. Мужчина сидел строго выпрямившись, женщина грустно улыбаясь.
— Отец и мать, поди? — сказал Виктор.
— Фатер и мутер? — спросил Генка, показывая фотокарточку немцу.
Тот кивнул.
— Отдадим? — Виктор взглянул на друга.
— Отдадим, — согласился Генка.
— На, — подал Виктор. — Бери, бери!
Немец нерешительно взял и держал фотокарточку в руке, не зная, что с ней делать. Растерянно скользил взглядом по лицам ребят.
На третьей был офицер в форме эсэсовца.
Брудер? Генка ткнул пальцем в фотокарточку.
— Никс, — отрицательно покачал головой немец.
— А кто же тогда? — Виктор прицельно прищурился на немца.
— Никс, — снова сказал тот.
— Ну черт с ним! Все равно сожжем. Сожжем мы его, — сказал Виктор немцу. — Отца с матерью тебе отдали, говори спасибо. А это все сожжем.
Опять посмотрели на мальчишку с барабаном. Наверное, младший брат, а может, сам таким был, гитлерюгендом.
С великим трудом развели костер, угробив на это весь бензин зажигалки и документы немца.
Костер пылал жарко. Они отогревались и не верили в это: до того намерзлись под холодным ветром с моря. Ребята знали, что больше им костра не развести, нечем. И поэтому лезли чуть не в огонь — так хотелось нагреться и запастись теплом на будущее.
Генка задумчиво смотрел на огонь, тонкие брови его были высоко подняты, глаза отрешены, он был где-то там, в другом мире, наверное, дома. Виктор вспомнил, как приходил к ним домой Генка и они сидели с ним перед открытой печной дверцей и читали книги о путешествиях, о пятнадцатилетнем капитане, о сказочных тропических островах. За ставнями выл сибирский буран, а им было тепло и уютно.
Виктор вдруг подумал, что Чупахин тоже любил сидеть у огня, перед открытой дверцей печи, и это было единственное время, когда старшина отмякал, становился добрым и рассказывал о своих братишках…
— Как бы у него узнать, кто живой остался, а? — спросил Генка и мучительно наморщил лоб, вспоминая немецкие слова.
— Спроси, — предложил Виктор.
— А как?
— За что же у тебя «отлично» было по немецкому?
— За чтение.
— За чтение! — передразнил Виктор. — «Зер шлехт» тебе надо, а не «аусгецайхнет». С немцем не можешь поговорить.
— А сам-то ты не учил, что ли! — огрызнулся Генка.
— У меня «мительмейсики» были да «шлехты». А ты же отличник.
— Ну и что, — буркнул Генка и замолчал, угрюмо глядя на огонь.
Виктор подбросил веток, огонь вспыхнул, затрещал. Жар усилился, и еще приятнее стало греть лицо, руки, грудь.
— Сейчас бы Костыря ляпнул что-нибудь для смеха, — невесело улыбнулся Генка.
«Это точно, — подумал Виктор. — «Жоры, рубать компот, он жирный!» — орал, бывало, Мишка Костыря, когда дежурил по камбузу».
Как хорошо было на посту! Пенов с оттопыренными ушами, Жохов, пишущий сороковое письмо, этот же Генка, получающий у Чупахина вместо махорки сахар или сгущенное молоко, которое потом съедали все вместе.
А теперь они остались с Генкой вдвоем. И все из-за
