Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов
В феврале 1830 года капитан первого ранга Отто Евстафьевич Коцебу, прослуживший во флоте без малого тридцать лет, был уволен в отставку «по расстроенному здоровью».
Служба была окончена на сорок втором году жизни. Он с семьей выехал из Петербурга в Ревель, оттуда — в маленькое эстонское имение неподалеку от деревни Харью-Косе.
В добрую погоду Коцебу присматривал за небольшим хозяйством или прогуливался, опираясь на палку, в саду, заросшем кустами рябины и жимолости.
В ненастье он сидел у камина. Багровые отблески падали на полки, уставленные книгами, атласами и лоциями. Среди них виднелись корешки русского и немецкого, английского, голландского, шведского изданий его книг.
Книги как бы итожили его путь. Никто из географов и моряков не мог сказать, что итог этот не был внушителен. Никто, кроме… самого Коцебу. Какая злая сила заставила Адмиралтейство переменить план похода на шлюпе «Предприятие»?!
И то ли оттого, что Коцебу были тягостны эти размышления, то ли потому, что воспоминания о «Рюрике» были ему всего милее, как воспоминания о молодых надеждах, но отставной капитан чаще снимал с полки книгу о «Рюрике», чем книгу о «Предприятии».
Он любил перелистывать ее и видел не только береговые и морские пейзажи, не только корабельные происшествия, но и своих тогдашних спутников.
Где-то они нынче? Судьба разметала «рюриковичей». У каждого своя доля…
В той же эстонской стороне, но только южнее деревни Харью-Косе, приютился аккуратный городок Дерпт.
Он лежит на речных берегах, и парусные лодки, груженные разным товаром, неспешно плывут к нему из Чудского озера. Нет в Дерпте ни фабрик, ни больших мастерских, если не считать «изразцового заведения» купца Лунина. Два тракта подходят к городским заставам — Псковский почтовый и другой, побойчее, — торговый Рижский.
Настоящий центр городка, средоточие его жизни — знаменитый Дерптский университет. Городское бытие почти безраздельно подчинено университету. Лекции начинаются рано — и городок рано поднимается с пуховых перин. В час пополудни в университете обеденный перерыв — и городок обедает. К шести часам аудитории пустеют — и в городке чаепитие, а часа два спустя — плотный ужин.
Почти все домохозяева сдают студентам жилье, и в комнатах с их фикусами, качалками и крахмальными салфеточками, поселяется какой-нибудь безусый естественник. Зачастую, закончив курс, он увозит с собой хорошенькую хозяйскую дочку с ямочками на ланитах и оставляет папеньке с маменькой запах дешевого табака, старые конспекты да кое-какие долги.
Если же в доме не обитает студент, то почти наверняка квартирует почтенный профессор и тонкогубая профессорша или усатый педель с ухватками капрала.
В одном из таких домов и жил сын дерптского нотариуса, потом студент, затем медик брига «Рюрик» и шлюпа «Предприятие» и, наконец, профессор зоологии Иван Эшшольц.
Его лекции слушают с удовольствием: Эшшольц оживляет их рассказами о собственных путешествиях. Он часами просиживает в лаборатории и ведет переписку с научными обществами Москвы, Бонна и Женевы. Утомившись от книг, препаратов и микроскопа, он нахлобучивает шляпу и прогуливается, раскланиваясь на каждом шагу со знакомыми, по улицам ливонских Афин, как иногда величают городок Дерпт.
Зачастую он задерживается у друзей, университетских профессоров, слушает скрипичный концерт какого-нибудь доморощенного музыканта или, тряхнув стариной, подтягивает тенорком латинские куплеты студенческой песни.
Пять лет прожил Иван Эшшольц после плавания с Коцебу на «Предприятии». В 1831 году тиф свалил его, и он больше не появился за кафедрой в светлой аудитории Дерптского университета…
Адальберт Шамиссо жил в Берлине, был доктором философии и хранителем ботанического сада. Мягкие волосы ниспадали на его плечи, и та же упрямая ямочка виднелась на маленьком, четко очерченном подбородке.
В его рабочей комнате пустовато: прямоугольный некрашеный стол и жесткое деревянное кресло. Затворив дверь и набив почерневшую трубку, он трудился в этой простой комнате, окутываясь клубами дыма.
За этим столом он и написал свои «Замечания и наблюдения», вышедшие вместе с отчетом Коцебу о плавании «Рюрика». И точно так же, как ученый мир Европы с вниманием и интересом знакомился с отчетом мореплавателя, так и записки естествоиспытателя «Рюрика» привлекли зоологов и ботаников. Спустя годы Чарлз Дарвин прочтет «Замечания и наблюдения», сделанные на «Рюрике», и скажет, что Адальберт Шамиссо — «поистине замечательный натуралист».
В нем по-прежнему уживается ученый и поэт. Не торопясь, оттачивая фразы, пишет Шамиссо свое «Путешествие вокруг света», книгу, которая войдет в золотой фонд немецкой прозы. Он пишет и стихи, все те же романтические стихи, полные любви к свободе. С горячностью приветствует Шамиссо революционные взрывы, где бы они ни гремели: он славит повстанцев-греков и Байрона, сложившего голову за греческую независимость; он славит и парижских блузников, водрузивших трехцветное знамя на июльских баррикадах восемьсот тридцатого года; наконец, он пишет страстную поэму «Ссыльные» о русском декабристе Александре Бестужеве, поэму, пронизанную идеей возмездия. А потом он отталкивает свою поэтическую ладью от туманного острова романтизма. Лукавые и язвительные песенки в духе Беранже завладевают его сердцем.
В чопорном Берлине идут годы. В его длинных шелковистых волосах — изморозь седины. Он нередко прихварывает — после «Рюрика» здоровье его пошатнулось.
Старея, Шамиссо все чаще вспоминает Францию:
Снова вижу себя я ребенком И качаю седой головой…Он видит башни старинного замка Бонкур, каменных сфинксов у глубокого колодца во дворе и роскошную яблоню в саду. Под рваной, шевелящейся тенью ее он вдыхал когда-то запах нагретой солнцем родной Шампани и впервые чувствовал поэтическое наитие.
Давно уж нет родового замка. Распахано место, где стоял он века, где были гробницы предков с полустершимися надписями на выщербленных плитах. Нет ничего от прошлого…
И потомок старой графской фамилии Людовик-Шарль-Аделаид Шамиссо де Бонкур, путешественник и натуралист, доктор философии и поэт Адальберт Шамиссо с ясной и мудрой, чуть печальной улыбкой отрекается от этого прошлого.
