Луи Жаколио - Грабители морей

XXVIII

С Сигурдовой башни открывался великолепный вид на окрестности. Не желая порицать отца, Эдмунд медленно поднялся по лестнице, чтобы там, наверху, хотя немного успокоиться, созерцая величественную панораму.

Налево сверкала ровная темно-зеленая гладь спокойного в эту минуту моря, а направо отливала изумрудами зеленая равнина скога. Надо всем этим синело необъятное небо, по которому заходящее солнце разливало золотисто-розовый свет. По всему своду тянулась широкая радуга, символ мира и успокоения. Один конец ее, казалось, упирался в высокие ледники Лапландии, а другой погружался в успокоенный океан — там, где он сливается с небом.

К Эдмунду мало-помалу присоединились на башне все прочие; только Олаф остался с отцом, который сидел в кресле и мечтал, подперев голову руками. По примеру отца молодой человек собирался отдаться опасной дремоте.

Чья это тень появилась вдруг под портиком башни, собираясь войти туда и оглядываясь по сторонам рысьими глазами? Вот она, нагнувшись, крадется вдоль стены, точно дикий зверь, готовый броситься на добычу… Вот она внезапно выпрямилась…

Негодный Надод! Что тебе надобно?..

В один прыжок очутился он возле Черного герцога и ударом топора рассек ему голову. Герцог упал, даже не вскрикнув.

Олаф вскочил, удивленно и растерянно озираясь кругом. Он не успел позвать на помощь и сам упал рядом с отцом бездыханной массой.

Наверху никто ничего не слыхал.

— Вот и два! — прорычал Красноглазый, обходя залу, словно тигр, отыскивающий, не будет ли для него новой добычи.

Не найдя ничего, он бросил свой окровавленный топор, выбежал из башни, отвязал лошадь Гаральда, вскочил на нее и вихрем помчался в степь.

С террасы на башне раздался страшный крик. Все бывшие там вперегонки кинулись вниз по лестнице.

Из всех окрестных кустов повскакали люди, отвязали розольфских лошадей и, сев верхом, помчались вслед за атаманом.

Первые, прибежавшие в залу, подняли отчаянный крик, острою болью отозвавшийся в сердцах тех, которые еще не успели сойти с вышки. Прибежавшие остановились, как вкопанные.

— Отец! Бедный мой отец! — вскричал Эдмунд, бросаясь на труп Гаральда.

Грундвиг встал на колени перед телом Олафа… Хриплое рыдание вырвалось из груди Гуттора. На великана было страшно смотреть: дико ворочая глазами, он озирался во все стороны, ища, кого бы раздавить, кого бы стереть в порошок.

Вдали раздался треск вроде ружейной пальбы… Это продолжалось минут пять, но никто не обратил на это внимания.

Пробовали вернуть несчастных жертв к жизни, подняли их, положили на стол. Тем временем над розольфцами собиралась страшная беда: им грозила неминуемая и бесповоротная гибель…

Но кто мог ее предвидеть? Кто в эту минуту думал о себе? Все, находившиеся в зале, рыдали, оплакивая Гаральда и Олафа.

Гуттор хотел было погнаться за убегающими злодеями, но скоро вернулся обратно в залу, понурив голову. Негодяи были уже далеко.

Вдруг вдали послышался неопределенный, смутный гул, похожий на плеск прибоя во время затишья на море.

Гул постепенно усиливался, становясь похожим на рев. Присутствующие вздрогнули. Среди всеобщей тишины кто-то громко сказал:

— Это лемминги!.. Мы погибли!..

Остававшиеся до этого времени на вышке поспешно сбежали оттуда вниз, крича:

— Запирайте дверь!.. Запирайте дверь!..

Они увидели в скоге надвигающуюся темную массу, похожую на колеблющийся вал наводнения. Этот вал занял собою всю степь, насколько ее можно было окинуть взглядом, и стремился к башне.

Это были лемминги. Это было живое наводнение, во сто раз опаснейшее, чем вода, потому что это наводнение ничем, кроме огня, нельзя остановить, а мыслимо ли было поджечь со всех четырех сторон весь огромный ског?

И кому было поджигать? Помощь в этом отношении могла бы прийти только извне, так как на башне с такой задачей справиться было нельзя.

Двадцать лет уже северные крысы спокойно жили под слоем мха и земли, двадцать лет они не совершали переселений, несмотря на страшное их размножение и на уменьшение средств к жизни. Но малейший внешний толчок и малейшая возня могли взволновать их и потревожить, и Гаральд это знал, вследствие чего и не любил, чтобы его сыновья охотились близ Сигурдовой башни. Этих-то грызунов мстительный Надод и сделал орудием своей злобы.

По совету Торнальда, Надод велел заложить в скалу двести или триста небольших пороховых мин и соединить их между собою посредством фитиля. Стоило поджечь фитиль, чтоб в степи последовал ряд взрывов и взбудоражил крыс.

Достаточно было, чтоб двинулась с места одна стая: за нею должны были подняться и все остальные.

Как только раздался крик: «Запирайте дверь!», Гуттор поспешно задвинул засовы. С этой стороны не было никакой опасности: дверь запиралась герметически. Наскоро заткнув чем попало, отверстия бойниц, все бросились снова на вышку поглядеть на ужасающее зрелище живой волны, со всех сторон надвигавшейся на башню. Каждый помнил, как во время последнего нашествия леммингов погибали целые деревни: крысы безжалостно уничтожали и людей, и животных…

Первые прибежавшие на вышку в один голос вскрикнули от ужаса. Неровные камни старой башни представляли крысам множество опорных пунктов для того, чтобы ползти вверх.

Вот они влезли и уже покрыли сплошным мехом весь нижний этаж. Глаза страшных маленьких хищников горели, как миллионы искр, а щелканье их челюстей, вследствие их многочисленности, производило громкий и зловещий шум.

Каждый понял всю неизмеримость опасности: если крысы ворвутся в башню, то оттуда не спасется ни один человек. Все погибнут ужасною смертию: крысы впустят в них свои зубы, съедят, обгложут их живьем…

Это было ужасно и, что всего хуже, — почти неизбежно. На спасение не было надежды.

Каждый наскоро вооружился — и не саблями, а длинными шестами, принесенными из кладовой. Этими шестами можно было очищать стену от лезших на нее крыс. Гуттор взял на себя одного целую сторону башни.

Лемминги надвигались. Они миновали уже первый и второй этажи, тщетно попытавшись влезть в крепко запертые окна, добрались до третьего, и борьба началась.

Первое время защищаться было легко при малейшем ударе шестом сбрасывались вниз целые ряды хищников. Но эти ряды сейчас же заменялись новыми рядами до самого того места, до которого достигали спускаемые с вышки шесты. Лемминги лезли на башню с ожесточением. Теперь они видели перед собою упорных противников, и это озлобляло их еще больше.

В таком положении дело находилось в течение нескольких часов без малейшей перемены в чью-либо пользу. Впрочем, осажденные начинали уже уставать, и надежда на благополучный исход все более и более ослабевала у них. Они тоскливо переглядывались между собою, чувствуя, что им недолго уже осталось жить.