Константин Бадигин - Чужие паруса
— Бережет дите зверь, — отозвался Шарапов, — на молодом льду не оставит.
Большое поле, в несколько квадратных верст, сплошь было покрыто серебристыми, изжелта-серыми телами зверей; между большими тюленями копошились желтоватые детеныши. Тут были только что появившиеся на свет зеленцы и бельки в возрасте от двух дней до недели.
— Ну, каково зверя? — радостно спрашивали юровщика промышленники.
— Маленько-то есть, — отвечал осторожный Алексей Евстигнеевич, — есть маленько, ребята.
Над льдиной стоном стоял плач голодных тюленят. В разводьях то и дело появлялись отлучившиеся на охоту тюленихи. Они вытягивали из воды свои шеи, стараясь разглядеть среди тысяч орущих малышей своего детеныша. Выбравшись на лед, звери ловко и быстро передвигались, отпихиваясь ластами и скользя по гладкой поверхности. Найдя своего детеныша, мать ласково облизывала его круглую мордашку. Лежавшие на льду самки, повалившись на бок и плотно прижав к брюху катарки, кормили сосунков. Желтый комочек, удобно примостившись к матери, жадно теребил сосок.
Промышленников охватило нетерпение.
— Алексей Евстигнеевич, кабыть самая пора, — сказал лежавший рядом помор.
— Зверя-то что пня в лесу.
— На большой воде начнем. Недолго прилива ждать. Льды сомкнутся, зверю податься некуда, — шепотом ответил Химков, наблюдая залежку. — Что птицы сидят, махалки подняли, — показал он младшему сыну на десяток насторожившихся маток.
И правда, задрав заднюю часть тела и вытянув шеи, они издали были похожи на больших черных кур, сидящих в гнезде.
Алексей Евстигнеевич решил больше не мешкать и подал знак; носошники разбежались по льдинам, ловко орудуя палицами с шипами на одном конце и крюком на другом.
Ваня Химков осторожно подкрадывался к большой жирной тюленихе, спокойно кормившей белька. Заметив охотника, она мгновенно ударилась в бегство. Тяжелое скользкое тело, покрытое короткими жирными волосами, катилось, словно лыжа, пущенная по насту. На снегу оставался след — широкая лыжня, обрамленная по краям отпечатками ластов.
Химков со всех ног гнался за зверем. Но тюлениха оказалась быстрее, и если бы не высокая гряда торосов, преградившая путь, она успела бы уйти в воду… Прижатый к ледяной стене, зверь шарахнулся из стороны в сторону и, молниеносно повернувшись, оскалил зубы.
Разгоряченный погоней, Иван торопливо взмахнул палицей, но удар был неудачен. Зверь яростно бросился на Химкова, мгновенно вцепившись крепкими зубами в оружие зверобоя.
— А-а-а, проклятая! — задыхаясь, ругался Иван, дергая за дубинку, стараясь вырвать ее из пасти зверя.
Рванув посильней, он поскользнулся, упал, оставив палицу в зубах тюленихи.
Случившийся поблизости другой зверь со злобным шипением кинулся на неудачливого, безоружного охотника. Но недаром Иван зовется зверобоем: сорвав с руки варежку, он с маху стеганул тюленя по оскаленной морде. Зверь ткнулся в снег и затих.
Тюлениха, схватившая дубинку, рыча и мотая головой, яростно ломала и крошила ее зубами. Но и ее постигла та же участь.
— Спасибо, друг, — тяжело дыша, сказал Иван поспешившему на помощь Степану. — Все теперь. Слаб головою зверь-то.
— Со мной, Ванюха, тоже случаи вышел, — начал рассказывать Шарапов, — помню, впервой я на зверя шел. Дак утельга-то, чтоб ей в поле лебеды, а в дом три беды, палицу бросила да меня за портки ка-ак цапнет. Веришь аль нет, портки в клочья разнесла. — Степан весело рассмеялся. — А я с голым задом еле ноги унес… Поплясал на морозе-то. Не ведал я в те поры, что зверь головою слаб… так-то. Долго меня после мужики за портки дергали — пужали… Девки прознали и те, как видят меня: хи-хи-хи да ха-ха ха.
Иван Химков долго хохотал во все горло, хлопая Степана по спине и вытирая слезы.
К заходу солнца все было закончено. Убитых зверей освежевали, шкуры приволокли к лагерю, нанизали их на толстые моржовые ремни, и юрки опустили в воду.[4]
О недавно свершившемся побоище напоминали кровавые полосы, тянувшиеся по льду, пурпуровые лужи крови, резко выделявшиеся на снегу, да дымящиеся звериные потроха.
Осиротевшие бельки, беспомощно переползая с места на место, напрасно призывали своих матерей жалобными пронзительными воплями.
Полярная ночь снова нависла над застывшим морем. Дозорный Иван Химков, задумавшись, сидел у догоравшего костра, уставив застывший взгляд на синие огоньки, струившиеся в углях. Каждый толчок и потрескивание льда заставляли его настораживаться. Словно тяжелые вздохи моря, заглушенные расстоянием, издалека доносился грозный гул сжатия… Звуки то утихали, то нарастали вновь. Где-то совсем близко гулко лопнула крепкая льдина; как после взрыва, дробно осыпались в воду обломки, до ушей Ивана явственно доносились всплески и шум взбудораженной воды.
Крылатые мысли перенесли Ваню Химкова в Архангельск. Тесно прижавшись к Наталье, сидит он в маленькой, уютной горенке. Последний, прощальный день.
— Соколик мой, Ванюшенька, — слышится ему ласковый голосок, — светик мой ясный… тошнехонько мне одной. Боюсь, забудешь ты меня, ой как боюсь.
— Мне-то не забыть, любушка моя единственная, ягодка моя красная. Нет у меня другой, одна ты на всю жизнь.
Ваня еще крепче прижимает к себе девушку. Наталья тихонько освобождается из его ласковых рук, пристально смотрит ему в глаза.
— Одна-единственная… Правда? Ну, тогда выпей, — девушка достает из кармана небольшую синюю склянку, — ежели вправду любишь.
Ваня встает, принимает из рук девушки питье.
— А что здесь, Натальюшка?
— Ты пей, не спрашивай.
Залпом выпивает Иван невкусную, пахучую жидкость. Радостно, громко смеется Наталья.
Хлопает в ладоши.
— Теперь ты мой, Ванюшенька, и захотел бы, а на другую не взглянешь. Заговоренное питье, приворотное.
Девушка кладет ему руки на плечи, пристально смотрит на него большими голубыми глазами.
— А, приворожила, проказница… любушка, милая.
Крепко целует Ваня невесту. Без меры счастлив он. Часто колотится полное радостью сердце.
— Вернусь, Натальюшка, с первым судном вернусь, — шепчет Иван, — и свадьбу тотчас…
На одной из лодок зашевелился полог; кряхтя и сопя, кто-то вылезал на лед. Оправив малицу, подтянув бахилы, человек сделал несколько шагов; звонко запел под ногами морозный снег. Иван вздрогнул, обернулся.
— Ты, Степан? — спросил он, приподняв упавший на глаза куколь.
— Я, Ваня, — сиплым от сна голосом отозвался Шарапов. Зевая и зябко поеживаясь, он подошел к потухшему костру.
— Эхма, — поскребывая пятерней бороду, сказал он, — быть великому снегу. Глянь-ка на небо, все тучами закрыло, звездочки единой не видать. Не к добру… ежели дали не видны, с юрками куда уйдешь.
