Алистер Маклин - Остров Медвежий

— Не требуется ли вам чего-нибудь, мистер Хейсман?

— Мне ничего не требуется. — Подняв веки, он взглянул, вернее сверкнул, на меня налитыми кровью выцветшими серыми глазами. — Приберегите свое лечение для этого кретина Джеррана.

— Какое именно лечение?

— Операцию на мозге, — ответил он устало, вновь приняв позу средневекового епископа.

В соседней каюте находились двое. Один тяжко страдал, второй столь же очевидно не испытывал ни малейшего недомогания. Положение Нила Дивайна, режиссера группы, напомнило мне излюбленную позу Хейсмана, и хотя нельзя было сказать, что он одной ногой стоит в могиле, укачало его здорово. Слабо улыбнувшись, он тотчас отвернулся. Во мне пробудилась жалость. Мне стало жаль его еще тогда, когда Нил впервые появился на борту «Морнинг роуз».

Преданный своему делу, худой, со впалыми щеками, нервный, он словно бы ходил по острию ножа, неслышно ступая и тихо разговаривая. С первого взгляда могло показаться, что он ломается, но я думал иначе. Без сомнения, он боялся Джеррана, который не скрывал своего к нему презрения, хотя и восхищался его талантом. Не понимаю, как мог вести себя подобным образом Джерран, человек отнюдь не глупый. Возможно, он настолько враждебно настроен к роду людскому, что не упускает случая излить свою злобу на тех, кто послабей или не в состоянии ответить. Вероятно, между ними были какие-то счеты, не мне судить.

— А вот и наш добрый лекарь, — раздался сзади меня хриплый голос. Он принадлежал облаченному в пижаму господину, который одной рукой уцепился за скобу, другой держал горлышко на две трети пустой бутылки виски. — Ковчег то вздымается ввысь, то низвергается в бездну, но никакая сила не может помешать доброму пастырю излить милосердие на страждущую паству. Не составите ли мне компанию, любезнейший?

— Потом, Лонни, потом. Вы не пришли ужинать, и я решил...

— Ужинать! — фыркнул мой собеседник. — Ужинать! Меня возмущает даже не сама еда, а время, когда ее подают. Что за варварство! Даже Аттила...

— Хотите сказать, стоит вам наполнить свой стакан аперитивом, как звонят к столу?

— Вот именно! Чем же еще заняться мужчине? Вопрос был риторическим.

Хотя голубые глаза его оставались ясными, как у младенца, а дикция была четкой и выразительной, Лонни, руководитель съемочной группы, с тех пор как ступил на палубу «Морнинг роуз», не просыхал. Многие утверждали, будто он пребывает в подобном состоянии уже несколько лет. Но никого это обстоятельство не заботило, а менее всех — Лонни. Но это не означало, что он был всем безразличен. Почти все любили его — в той или иной степени.

Стареющий, отдавший всю жизнь кинематографу, Лонни обладал редким талантом, которому не суждено было в полную меру раскрыться, поскольку, к несчастью, а может к счастью, в нем отсутствовали та напористость и бесцеремонность, которые необходимы, чтобы подняться наверх. Люди же, по разным причинам, любят неудачников; ко всему все в один голос заявляли, что Лонни ни о ком не отзывается дурно. Это усиливало общую симпатию к старику.

— Мне бы ваши заботы! — отозвался я. — Как вы себя чувствуете?

— Я? — Запрокинув голову, он прильнул к бутылке, потом опустил ее и вытер седую бороду. — Я ни разу в жизни не болел. Разве маринованный огурец может прокиснуть? — наклонил он голову. — Что это? — спросил он, прислушиваясь.

Сам я слышал лишь удары волн в скулы траулера да металлическую дрожь корпуса.

— "Звучат вдали фанфары гномов, — продекламировал Лонни. — Чу, слышен уж герольда зов!"

Я напряг слух и на сей раз услышал звук, похожий на скрежет гвоздя по стеклу. Нельзя сказать, что молодым ассистентам звукооператора медведь наступил на ухо, однако, не получив должного музыкального образования, они не знали ни одной ноты. Все трое — Джон, Люк и Марк — вполне соответствовали облику современного молодого человека — волосы до плеч, одежда смахивает на одеяние индуса. Все свободное время троица возилась со звукозаписывающей аппаратурой, гитарой, ударными и ксилофоном, устроившись в носовой кают-компании. Они репетировали денно и нощно, в предвкушении дня, когда в мире поп-музыки станут известны как группа «Три апостола».

— Дали бы отдохнуть пассажирам в такую-то ночь, — заметил я.

— Дорогой мой, вы недооцениваете это бессмертное трио. Ребята лишены слуха, но в груди у каждого из них золотое сердце. Они пригласили на свой концерт пассажиров, дабы облегчить их страдания.

Когда до нас донесся рев, заглушаемый визгом, похожим на поросячий, Лонни закрыл глаза.

— Похоже, концерт начался.

— А они тонкие психологи. При звуках этой музыки и арктический шторм покажется таким же благом, как летний вечер на берегу Темзы, — заметил я.

— Вы к ним несправедливы, — отозвался Лонни, понизив уровень содержимого в бутылке еще на дюйм, затем опустился на койку, давая понять, что аудиенция окончена. — Сходите и убедитесь.

Я пошел и убедился, что был несправедлив. Опутанные паутиной проводов, среди микрофонов, усилителей, динамиков и мудреных электронных устройств, без которых нынешние трубадуры не в силах обойтись, «Три апостола», забравшись на невысокий помост в углу салона, извивались и дергались в такт качке. Это было такой же неотъемлемой частью их исполнительского искусства, как и электронная аппаратура. Облаченные в джинсы и кителя, припав к микрофонам, певцы вопили что есть мочи и, судя по выражению лиц, иногда выглядывавших из-под гривастых волос, были уверены, что находятся на вершине блаженства. Представив на минуту, как ангелы небесные затыкают свои нежные уши, я переключил внимание на слушателей.

Их было пятнадцать — десять из съемочной группы и пятеро актеров.

Человек двенадцать из-за качки выглядели хуже обычного, но переносили страдания легче, в восторге внимая «Трем апостолам», которые орали все громче, сопровождая пение современной разновидностью пляски святого Витта.

На плечо мне легла чья-то рука. Скосив глаза, я увидел Чарльза Конрада.

Тридцатилетнему Чарльзу Конраду предстояло исполнить главную мужскую роль в картине. Не став еще звездой первой величины, он уже приобрел мировую известность. Жизнерадостный, с приятной мужественной внешностью: густые каштановые волосы ниспадают на ярко-голубые глаза, белозубая улыбка, способная привести дантиста в восторг или отчаяние, в зависимости от характера. Неизменно дружелюбный и учтивый — не то по натуре, не то по расчету. Сложив лодочкой ладонь, он склонился к моему уху и кивнул в сторону музыкантов:

— Вашим контрактом предусмотрено выносить подобные муки?

— Вроде нет. А вашим?

— Рабочая солидарность, — улыбнулся Чарльз и с любопытством посмотрел на меня. — Не хотите обидеть этих шутов?