Григорий Карев - Синее безмолвие
— Демич, где ты там? — позвал по телефону Олефиренко. — Как самочувствие?
— Честно говоря, неважно, Виктор Владимирович. Но я иду, иду к спусковому концу.
Чугунные звенья якорь-цепи с глухим грохотом упали перед ним на субмарину. Стоять здесь было небезопасно. Демич едва успел перешагнуть через якорь-цепь, как она взвилась вверх. Воздушный шланг заскользил по ней.
Но Демич вскоре забыл о якорь-цепи. Усталость не проходила, в голове мутилось.
— Чувствую себя плохо, прошу ускорить подъем, — попросил он Олефиренко, как только добрался до своего спускового конца.
С каждым метром подъема Прохор чувствовал, как тело наливается свинцовой тяжестью, а грудь все больше и больше распирает воздухом, все тяжелее становится делать выдох.
— Меньше воздуха, ради бога, меньше воздуха, — просил он по телефону.
Вдруг его сильно дернуло, и он почувствовал, что натянувшийся воздушный шланг тянет его на глубину, пытаясь опрокинуть шлемом вниз.
— Прекратить подъем! — закричал Прохор. — Меня опрокидывает вверх ногами. Воздушный шланг запутался.
Подъем тотчас прекратили.
— Что с тобой, Прохор? — спросил Олефиренко.
— Кажется запутался, — устало ответил Демич. — Прошу помощь.
…Медленно, медленно течет время — минута от минуты отстает на целую вечность. А все-таки не зря Качура держали в резерве. Вот и пригодится он, выручит. То, что они поссорились? Ерунда! Люди могут браниться, ссориться, даже драться, но когда приходит минута опасности, все в сторону. Потому что это мелочи по сравнению с человеческой жизнью. А все-таки Людмилу он Качуру не уступит. Ни за что! Она не только не любит, но боится и ненавидит Арсена. Неужели он этого не понимает?
А вот и Качур — трехглазый шлем и раздутый воздухом скафандр. Оба они одинаковы, оба похожи на космонавтов. Может быть, не только внешне, но и потому, что оба оставили в стороне земные заботы, земные обиды — все земное. Оба живут по законам морского братства, которые укладываются в трех коротких словах: иду на помощь!
Но что делает Качур? Что он там возится у воздушного шланга? Он, кажется, хочет обрезать запутавшуюся часть шланга и, завязав отросток, поднимать Прохора без воздуха. Но почему он идет на эту крайнюю меру, даже не попытавшись распутать зацеп? Надо сообщить об этом на палубу спасателя.
Демич позвал Олефиренко, но тут же заметил, что телефон оглох, и в микрофоне не было слышно не только голоса дежурившего на связи водолаза, но и характерных шумов. Телефон выключен? Нет, Качур просто обрезал кабель. Но воздух по-прежнему поступает по воздушному шлангу и по-прежнему якорь-цепь тянет за шланг. Остался единственный способ связи со спусковой станцией — сигнальный конец. Надо часто и сильно дергать его, в соответствии с таблицей условных сигналов, это будет означать: «Тревога. Мне дурно. Поднимай скорее». Но сигнальный конец оказался легким и податливым — его тоже перерезал Качур.
Качур подплыл почти вплотную к Демичу и, протянув руку с зажатым в ней водолазным ножом, погрозил, показал, что хочет нанести удар. Прохор невольно схватился за свой водолазный нож. Но Качур вложил нож в ножны, висевшие у пояса, и показал руками на уши: я лишил тебя связи с судном, будто говорил он Демичу. Показал на воздушный шланг, запутавшийся внизу, затем на Прохора, сжал руками себя за основание шлема и потом скрестил руки на груди. Это означало: ты запутался и я распутывать тебя не стану, ты задохнешься и умрешь здесь, в морской пучине.
Качур подплыл совсем близко, и Прохор видел через иллюминатор, как внутри огромного шарообразного медного шлема корчится в злом беззвучном смехе красная рожа.
Прохор не мог ни защищаться, ни ответить врагу, ни позвать на помощь. Он только мог высказать ему свое презрение. И Прохор повернулся спиной к Качуру: я не боюсь смерти, я презираю тебя.
Но Качур снова появился перед Демичем и снова начал жестикулировать. Он написал пальцем в воде слово «Люда». Это Прохор хорошо понял. Но потом Качур начал качать в сторону шлемом и водить перед собой рукой, будто отрицая это слово. Нет, не Людмила была причиной мести.
Качур показал себе на грудь, потом в глубину, где находилась затонувшая субмарина: я был там. Потом показал на Прохора и на глаза: ты видел меня, там, у субмарины.
Дальше жесты приобрели для Демича предельную ясность: он читал их так же просто, как если бы Качур говорил ему на обычном человеческом языке:
— Ты узнал мою тайну, — рассказывал жестами Качур. — Это я хотел подорвать субмарину. Ты — обезвредил мину. Теперь ты узнаешь мою тайну до конца: я — враг. Но больше этой тайны никто не узнает. Она умрет вместе с тобой. Я тебя распутывать не стану, скажу там, наверху, что ты уже готов. А на палубе нет другого водолаза, который мог бы спуститься на такую глубину — все глубоководники находятся в рекомпрессионных камерах после тяжелых спусков!
Затем Качур показал Демичу, что он спустится к месту зацепа шланга и еще больше запутает его, пережмет, чтобы Прохор задохнулся без воздуха и чтобы никто не узнал истинной причины его гибели.
Дьявол в скафандре растаял во мгле, и Демич остался один. Один в синем безмолвии, прикованный к нему, теряя силы, не имея возможности дать знать наверх о себе.
Прохор повернулся иллюминатором вверх, будто старался рассмотреть с сорокаметровой глубины звезды. Но вверху, кроме седеющей мглы, ничего не было видно. Серая мгла вверху, черная бездна внизу — вот все, что осталось. Нет, не страх перед неизбежной гибелью одолевал Прохора. Его одолевала напряженная работа мозга. Неотрывно глядя в синюю толщу воды на изредка проплывающие мимо него светло-зеленые искры морских бактерий и горящие белым неярким светом медузы, он пытался собрать мысли. Все сплеталось, перепутывалось, взаимно пронизывалось, как наплывающие друг на друга кадры в кино. Родное, не забываемое село Оренда и Южноморск, дед Кость и мать, Олянка на высоком берегу пруда и залитый электричеством перрон в минуту отхода поезда с демобилизованными товарищами, давняя горечь несправедливых обвинений в дезертирстве и гордая радость за отца, и нежная безмолвная любовь к Людмиле, Ленька, расцветающий всеми веснушками от счастья, и медленно шевелящие клешнями крабы, поджидающие утопленников, и комнатка на Загородной, где ждет его Люда, и качающийся на беседке Качур, и сидящие в обнимку в затонувшей лодке подводники — все это путалось в его сознании безнадежным клубком без конца и без начала. И Прохор пытался что-то рассмотреть и понять в этом шевелящемся клубке. И он увидел вдруг себя, как постороннего человека. И ему стало безмерно стыдно и горько за себя. «Сам виноват, — подумал о себе Прохор, как о ком-то другом. — Сам, сам!» Ему больше, чем кому другому, было известно о Качуре, и он больше, чем кто другой, оставлял его без внимания, не хотел приглядеться к нему, не хотел разобраться, сопоставить факты. Не хотел довести дело до конца, как говорил Павел Иванович. А значит, уступал.
