Юрий Шестера - Приключения поручика гвардии
— Андрюша, поручик гвардии!
Матушка, всплеснув руками, лишилась чувств. Забегали дворовые девки, приводя барыню в чувство. Петр Иванович, глядя широко открытыми глазами на это чудо в перьях, истово крестился. Попугай же, как будто ожидая, когда матушка очнется, сделал паузу, а затем затараторил:
— Иван Крузенштерн! Иван Крузенштерн!.. — пока Фаддей Фаддеевич легонько не хлопнул ладонью по столу.
За дверью в гостиную толпились дворовые, во все глаза рассматривая заморское чудо, и обменивались мнениями, шушукаясь между собой. А матушка и не замечала их, завороженно глядя на попугая, и, прижав руки к пышной груди, чуть слышно прошептала: «Андрюша!», сама того не подозревая, подтвердив тем самым кличку, данную ему Андреем Петровичем.
Попугай же, забавно склонив голову на бок, посмотрел круглым глазом на Фаддея Фаддеевича:
— Фаддей, налей, не жалей!
Петр Иванович испуганно посмотрел на лейтенанта — это же чуть ли не оскорбление! Однако Фаддей Фаддеевич, к его удивлению, только улыбнулся:
— Это всего-навсего лишь шутка. Андрей Петрович научил его этой фразе чисто из дружеского ко мне отношения.
Петр Иванович вытер платком вспотевшую шею.
— Ну и шутки у вас, господа офицеры.
— Мыс Горн! Мыс Горн!.. — опять забубнил, как заведенный, попугай.
Петр Иванович вздрогнул. Он очень хорошо помнил по письму Андрюши описание бури, трепавшей «Надежду» у этой страшной черной скалы. И не зря, видимо, тот обучил этой фразе попугая, как напоминание о пережитом. Матушка, видя как изменилось при этом лицо супруга, тихо заплакала.
Фаддей Фаддеевич опять был вынужден постучать ладонью по столу, и попугай сразу же умолк. Затем он повернул клетку дверкой к центру стола и открыл ее. Попугай соскочил с жердочки на пол клетки, неторопливо вышел из нее и, распустив крылья, вперевалку пошел по столу, повторяя:
— На море качка, на море качка…
Это было впечатляющее зрелище, и Петр Иванович смеялся до слез вместе с дочерьми, в то время, как матушка в полголоса причитала:
— Как же вам доставалось в дальнем плавании, сыночки! Сколько же вы хлебнули лиха!
— Перестань голосить, матушка, — это же мужская работа. Не за кренделями же в конце концов они поплыли в дальние страны, а во славу Отечества. Понимать надо! — сурово молвил Петр Иванович.
— Чтобы попугай успокоился и не мешал работать, накройте клетку покрывалом. Он сразу же притихнет, — давал последние наставления Фаддей Фаддеевич. — Вот остатки корма, а вот это список, чем его можно кормить. Написан, между прочим, рукой Андрея Петровича.
Матушка дрожащими руками взяла список и нежно поцеловала его.
— Эх, бабы, извините за выражение, Фаддей Фаддеевич, все у вас как-то не так, — растроганно сказал Петр Иванович, — все у вас с какими-то вывертами, — а у самого глаза на мокром месте. — Дай-ка, матушка, подержать Андрюшин списочек.
— Разрешите откланяться. Если будут какие известия об Андрее Петровиче, непременно извещу вас.
— Вы всегда желанный гость в нашем доме, Фаддей Фаддеевич. Еще раз поздравляю вас с очередным чином. Желаю дослужиться до адмирала. У вас это получится.
— Большое спасибо за доброе пожелание, Петр Иванович! — улыбнулся лейтенант. — Дай-то Бог, чтобы оно сбылось…
* * *Клетку с попугаем поставили в комнате Андрюши, и матушка большую часть свободного времени проводила там. Она наказывала экономке покупать для попугая все самое лучшее из списка Андрюши и сама кормила его, не доверяя делать это никому из многочисленной прислуги.
Приходя в комнату, она садилась у стола и подолгу слушала его. А попугай вдохновенно выдавал все то, чему его научил Андрей Петрович. Потом разговаривала с ним, повторяя:
— Андрюша хороший, Андрюша хороший…
Попугай внимательно слушал, по обыкновению склонив голову на бок, как будто забыв про свою говорливость.
Когда же Петр Иванович возвращался домой, то после ужина переходил в кабинет, прихватив с собой клетку с попугаем. Часами слушал его болтовню, вновь и вновь вспоминая о сыне, видимо, надолго застрявшем в дальних странах, и переживая разлуку с ним.
Но однажды быстро вышел из кабинета и возбужденно позвал с собой матушку:
— Ну-ка пойдем, послушаем!
А попугай, как ни в чем ни бывало, распустил хвост, вздернул хохолок и членораздельно произнес:
— Андрюша хороший, Андрюша хороший…
Петр Иванович строго спросил:
— Твоя работа, матушка?!
— Моя, моя, батюшка, — счастливо ответила та. — Какай же он способный, какой славный.
— Ты мне зубы не заговаривай! Зачем портишь птицу?
— Как это портишь? — вдруг вспылила матушка. — Он же правду говорит, истинную правду. Разве не так, батюшка?
— Так-то оно так, но ведь Фаддей Фаддеевич прямо сказал, что это говорящее письмо от нашего Андрюши, а ты соизволила научить его своему выражению. Разве это порядок? Разве это не глумление над волеизъявлением нашего сына, матушка? — продолжал кипятиться Петр Иванович. — Чтобы впредь не было никаких вольностей!
— Да не учила я его, батюшка, а просто разговаривала с ним. Разве я виновата, что он такой способный, — виновато глядя на супруга, оправдывалась она и вдруг улыбнулась. — Я думаю, что Андрюша простит меня за это, когда вернется. Ведь правда, батюшка?
— Правда, правда, матушка. Конечно, простит, — и обнял ее за плечи. — Как тебе там живется, сынок, когда мы тебя увидим? — взгрустнул Петр Иванович, а матушка, прижавшись к нему, тихо плакала, вытирая слезы кончиком платка.
И оба с нежностью смотрели на притихшего попугая, который стал для них мостком в далекую Русскую Америку, где жил и трудился их ненаглядный Андрюша, поручик гвардии.
Глава XI
Разведка Калифорнии
Войдя по вызову в кабинет Баранова, где уже был и Кусков, Андрей Петрович сразу же почувствовал что-то неладное. Александр Андреевич выглядел осунувшимся с землистым цветом лица и черными кругами вокруг глаз. Он сидел за столом, безвольно опустив на него руки. Не лучше выглядел и Иван Александрович.
— Проходите, Андрей Петрович, присаживайтесь, — непривычно усталым голосом пригласил Баранов.
— Что случилось, Александр Андреевич? — спросил Андрей Петрович осевшим голосом, заранее не ожидая услышать ничего хорошего.
Баранов ответил не сразу, глядя отсутствующим взглядом в крышку стола. И наконец поднял глаза на Андрея Петровича.
— Случилось самое страшное, непоправимое… — пауза. — При возвращении в Петербург, в Красноярске скоропостижно скончался Николай Петрович Резанов, — и его всегда пронзительные глаза наполнились слезами. — Это невосполнимая потеря, — его голос сорвался. Но, придя в себя, Баранов продолжил: — Невосполнимая потеря для Российско-Американской компании. Кто бы из достойных людей ни стал теперь во главе ее, он не сможет в полной мере восполнить потерю этого выдающегося человека. Неординарный политик, дипломат, ученый, человек, имевший большой вес в придворных кругах. Только Резанов мог обеспечить выполнение тех грандиозных планов дальнейшего развития Русской Америки, о которых он делился со мной. Только он и никто иной. Это аксиома, не требующая доказательства. Теперь нам с вами будет гораздо труднее. Мы просто-напросто осиротели…
