Отдать якорь. Рассказы и мифы - Сергей Петрович Воробьев
– Это будет прорыв в науке, – подливал масла в огонь наш второй электромеханик Геннадий Викторович, – я бы всех речистых депутатов пропустил через эту процедуру. Кстати, мог бы стенд для испытаний сконструировать. Его можно потом и в лечебных целях использовать. Установку нужно сделать компактной и с большим пропускным ресурсом. А назвать её можно в честь первопроходца, типа: «Суматоха во фреоне». Для непосвящённых непонятно, но конкретно и по теме – близко к историческим реалиям. Суматоха во фреоне, это вам не сосиска в тесте. Это, может быть, научное достижение, у которого большое будущее.
– Но, с другой стороны, morbus ipse est medela naturae,[24] – заговорил вдруг наш доктор на латыни, – в природу лучше не вмешиваться. И, если уж лечить болезнь, то только естественными средствами. А насколько этот метод естественен, трудно сказать.
– Более натурального трудно и подыскать, – заключал Геннадий Викторович.
– Ну, если только сугубо индивидуально, – дополнял тут же доктор, – тогда наш проект отменяется. Считайте, что это был первый и последний эксперимент. И причём, совершенно случайный. Ещё неизвестно до конца, чем он закончится для испытуемого.
Однако последствия пребывания Суматохи во фреоне и неожиданный и сильный удар по голове стальным болтом очень благотворно сказывались на пострадавшем. Опухоль у него постепенно спала. Лицо стало более осмысленным. Предложения, которыми он изредка обменивался с окружающими, стали короткими, вполне лаконичными и, я бы сказал, философическими. Например, при обсуждении меню на завтрашний день, он мог вставить следующее:
– Мы есть то, что едим. Но это не значит, что если мы будем есть всё, мы станем всем. Всем может стать лишь тот, кто был ничем.
– Классиков марксизма-ленинизма начитался, – комментировали слушатели.
– Неважно, что ты читаешь, хер минц, – отвечал на это Суматоха, – литература – лишь зеркало этого мира. Но не каждому дано узреть в нём этот мир, потому что в первую очередь ты видишь себя. И чем больше твоё эго, тем меньше зришь вдаль. Лишь забыв о себе, ты сможешь увидеть дальние горизонты, хер минц.
Прочитав роман Толстого «Пётр Первый», Суматоха теперь ко всем обращался «хер минц». По примеру Сашки Меньшикова. Хотя, если быть более точным, у того при обращении к Петру всё время звучало «мин херц». Что в переводе с немецкого означало «моё сердце».
– Хер минц, – обратился как-то ко мне Суматоха, когда мы изнывали от нестерпимого зноя пятой широты под самодельным тентом из парусины на пеленгаторной палубе ходового мостика, – что Вы думаете о прошлом?
– По разному думаю: и плохо, и хорошо…
– Нет, я в смысле его реальности: есть оно или нет его?
– Дорогой Суматоха, сходи лучше к нашему доктору, пусть он отвесит тебе пилюль для улучшения памяти. Может быть, ты тогда и вспомнишь о своём прошлом. И как ты не ту гайку на компрессоре открутил.
– Не иронизируйте, хер минц, никакой я гайки не откручивал. А задал я Вам очень серьёзный вопрос. Прошлого нет, так же, как нет будущего. Можно только допустить, что будущее будет. Но в настоящий момент его нет. Каждый миг будущего – это настоящее, которое через следующий миг уходит в прошлое. А прошлое, в свою очередь, – химера, ирреальность. Его нельзя ни потрогать, ни почувствовать. Есть только настоящее. Ловите этот миг и наслаждайтесь, хер минц, он может прерваться неожиданно. И тогда не будет ничего.
– Здорово его пришибло в рефотделении, – рассуждал растянувшийся рядом со мной под тентом второй электромеханик. Если бы не его травма, я бы ему точно кренделей отвесил по первое число. «Наслаждайтесь, хер минц, мгновеньем – все прелести тропиков к Вашим услугам». Люди чуть ли не мрут от жары с его подачи. В каюте так вообще адский климат. А он рассуждает здесь о прошлом и будущем, которых якобы нет и не будет. А шишка на твоей голове, она откуда? Из настоящего?
– Шишка, хер минц, это только едва уловимый отзвук прошлого. И указывает она, что настоящее присутствует в настоящем.
– Ты какой-то умный стал, – издевался второй, – тебя надо капитаном сделать. Смотришь, мы завтра и лишимся будущего, которого нет.
Суматоха с сожалением посмотрел на нас и с достоинством удалился.
– Или у него того, – покрутил пальцем у виска Геннадий Викторович, – тихое помешательство, или перешёл к высшим сферам сознания, в чём я очень сомневаюсь. Сегодня, кстати, вино тропическое выдают. Давай объединяться. Тащи сюда свою знакомую практикантку из Гидромета, посидим вечером под звёздами, как люди. Под гитару попоём. Помечтаем о светлом будущем, которого не будет. Вспомним о прошлом, которого не было. Поживём в настоящем, которое только и есть.
– Хорошая идея, – отозвался я.
Вечером мы сидели под растянутым мною тентом – бывшим чехлом для грузовой лебёдки, попивали положенное нам в тропиках сухое вино, медленно охлаждались от дневного зноя. Иногда я брал в руки гитару и пел что-то немудрёное про туманы, тайгу и перекаты. А Геннадий Викторович, наш второй электромеханик – жуир и балагур, подпевал мне густым фальшивым басом. Туда же иногда вклинивался женский голосок нашей практикантки из Гидромета Надежды. Её молодость вдохновляла нас на подвиги. Но единственный подвиг, который мы могли совершить – это подарить ей тёмную освежающую ночь звёздных хороводов. А звёзды как раз в ту ночь светили исправно, что выдавалось редко в тех краях. И я думал про себя, медленно потягивая из стакана «Мукузани»:
– Может быть, прав Суматоха. Нет в этом звёздном мироздании ничего, кроме настоящего мига. Именно в нём сконцентрировалась вся моя жизнь, и вся материя пространства, и всё время бесконечности. А только что отпетые песни, унёсшиеся в выси этого мироздания, уже никогда не возвратятся назад. Этот миг настоящего пронизывал меня, словно невидимой иглой, прикалывал, как пойманного мотылька, к вечному полотну бархатной ночи, у которой не было ни конца, ни начала.
Мы открыли вторую бутылку грузинского вина, разлили по стаканам, разложили на узких деревянных досках палубы плоды инжира, банан, размякшую хурму – дары недавнего планового захода в Сенегал.
– За дружбу, за миг и за вечность, – предложил Геннадий Викторович, поднимая на уровень глаз стакан с белым вином.
Он, видимо, тоже проникся уникальностью момента. Или на него каким-то образом повлиял Суматоха.
– Мальчики, давайте я вас поцелую, – предложила вдруг Надежда.
Мы дали себя поцеловать в небритые щёки, заели это дело инжиром
