Бернгард Келлерман - Голубая лента

Так все и началось. В один прекрасный день Грета неожиданно предстала перед ней, держа за руку Вайта. «А это мой друг Вайт!» — заявила она гордо.

— Долго ли вы собираетесь пробыть в Америке, Вайт? — продолжала разговор Ева.

— Долго ли? Несколько недель, пожалуй, даже месяцев. — Он и сам еще не знал, так много нужно было посмотреть, надо было закрепить деловые связи, завязать новые.

— А я буду занята в Америке ровно два месяца и, как только освобожусь, первым же пароходом уеду. Я не могу задерживаться ни на день больше, вы знаете почему. Быть может, мы вместе поедем обратно?

— Не исключено. Благодарю вас, Ева!

Ева вынула из сумочки сигарету и попыталась зажечь ее. Это оказалось невозможным — дул сильный ветер. Тогда Вайт распахнул пальто, Ева чиркнула спичкой, и сигарета вспыхнула. Пламя задело прядь Евиных волос, запахло паленым.

— Вы сожжете волосы, Ева! — крикнул Вайт.

— Да нет, пустяки!

Он стоял так близко, что ее волосы касались его лица.

— Ева! — произнес он вдруг очень, серьезно каким-то странным, вопрошающим тоном, в его голосе звучала настойчивость, которую нельзя было не заметить.

И Ева ее заметила. Зажигая сигарету, она почувствовала на себе сильнее, чем прежде, его настойчивый взгляд. Ева затрепетала. Она боялась встретить этот взгляд. Уклоняясь от решения, которое — она чувствовала это уже давно — ей предстоит принять если не сегодня, то завтра. Ну, тогда лучше завтра, Грета!.. Дочка!.. Как только сигарета зажглась, Ева медленно откинулась назад, ее глаза испуганно заблестели.

— Ева повторил Вайт тем же странным, настойчивым тоном, пристально глядя на нее. Ева опять уклонилась от его взгляда.

В это мгновенье мощная волна с грохотом ударила в носовую часть с такой силой, что все судно задрожало. Ева вскочила.

— Посмотрите, посмотрите, Вайт! — вскрикнула она. И тут же увидела старика Гарденера, который шел в радиорубку. — Алло, Гарденер! — окликнула она его.

Она была рада, что Гарденер появился именно в эту минуту и прервал ее разговор с Вайтом, и сама не знала, почему это ее обрадовало.

Гарденер выглядел еще более согбенным и усталым, чем всегда. Он шел с трудом, понуро опустив голову и нахмурив изборожденный морщинами лоб. Видно было, что он плохо спал. Казалось, он тащит на себе гору бед. Когда Ева его окликнула, он рассеянно поднял тяжелые, будто подернутые серым пеплом, морщинистые веки.

— Вот вы где, Ева? — сказал он, и слабое подобие улыбки мелькнуло на его лице. Еву испугал вид Гарденера.

— Присядьте с нами на минутку, — попросила она.

— Спасибо, Ева! — Гарденер опустился в плетеное кресло, затрещавшее под его тяжестью. — Спасибо, Ева! — повторил он и, медленно подыскивая слова, начал говорить о вчерашнем вечере. Прекрасный вечер! Ева, как всегда, пела изумительно. — Да, Ева, — сказал он, — говорю вам сущую правду. Когда вы пели, я совершенно забыл обо всех своих заботах! — Он тотчас же послал Клинглеру телеграмму о концерте, он ведь знает, что Клинглера это обрадует.

Ева рассмеялась.

— А я уже получила привет от Клинглера, — сказала она.

— Вы покорили сердце госпожи Салливен, Ева, — продолжал Гарденер. — А покорить такое сердце совсем не легко! — Он попытался даже улыбнуться.

— Послушайте, Гарденер, — прервала его Ева тоном, в котором сквозь теплоту и доброжелательность все же слышался упрек. — Послушайте! — Она прикоснулась к рукам Гарденера и испугалась: они были холодны и желты, как воск, а ногти налились синевой, как у покойника. — Не стоит говорить обо мне и о госпоже Салливен тоже. Госпожа Салливен то, госпожа Салливен се, велика важность! Расскажите-ка лучше о себе, Гарденер. Какой у вас вид! Вы этой ночью, наверное, и глаз не сомкнули? Ваши друзья в конце концов существуют для того, чтобы вы делились с ними своими заботами, а не для того, чтобы слушать ваши комплименты.

Гарденер, пораженный, взглянул на Еву и тут же благодарно потянулся к ее руке. Чувствовалось, что этот старый человек совершенно одинок и больше всего страдает от своего одиночества. С кем ему поделиться? Со своим сыном? С дочерью? Видит бог, нет у него никого.

— Спасибо, Ева, — сказал Гарденер. — Я знаю, вы настоящий друг!

Он долго возился с носовым платком. Потом усталыми, слегка воспаленными глазами стал смотреть на море. Но он не видел бурных, стремительных волн Атлантики, от которых кровь закипает отвагой, он видел Барренхилс — таким, каким видел его всю свою жизнь. Мутные воды Аллегейни, по берегам стелется туман. У причалов выстроилась целая флотилия угольных барж, по воздуху скользят груженные углем вагонетки подвесных дорог, пронзительно гудят сотни паровозов, выбрасывая столбы дыма. А позади стеной стоит туман, и сквозь него то тут, то там из коксовальных печей пробиваются языки пламени. Это шахты Барренхилса. Стена тумана, дыма и огня тянется на пять километров. Чтобы попасть с одной шахты на другую, приходится пользоваться грузовыми поездами, пешком эти расстояния не одолеть.

Гарденер глубоко вздохнул.

Его отцу, шахтеру из Вестфалии, благодаря энергии, выдержке, везению и неразборчивости в средствах, удалось прибрать к рукам богатые угольные месторождения. А Гарденер всю жизнь строил шахты и стремился улучшить социальные условия в Барренхилсе: он воздвигал церкви и школы, библиотеки и больницы, открывал пенсионные кассы. Он и сам был специалистом горного дела и целый год проработал в шахтах. Он знал их все: «Сусанну» 1, 2, 3, «Аллегейни» 1, 2, 3, он знал каждый пласт в шахтах, он знал воздух и запах каждой штольни.

А потом вдруг в Соединенных Штатах началось политическое и социальное брожение, разраставшееся с каждым годом. Почему? По какой причине? Широкие массы в Штатах обуяла такая же жажда денег, какая прежде была свойственна только буржуазным слоям общества. С открытыми глазами, сказал Гарденер, Америка катится в пропасть, уподобляясь Европе, которая погубила себя безумной гонкой вооружений. Волна политической и социальной нервозности захлестнула и Барренхилс. И удивительнее всего, что именно рабочие «Сусанны-1», старейшие на шахтах, больше всех других пользовавшиеся социальными благами Барренхилса, выдвинули наиболее решительные требования. Забастовка! Жестокая, бессмысленная забастовка!

Директор шахт Барренхилса — некий Хольцман, немец. Он мастер вести переговоры, но несколько вспыльчив. Гарденер советовал ему сдерживаться. Ну, Хольцман день за днем, неделя за неделей умело и терпеливо вел переговоры. Но в конце концов не мог же он бросать на ветер капиталы акционеров, чтобы удовлетворить бессмысленные требования рабочих. Собирались бурные митинги, на которых он кричал до хрипоты и не раз подвергался опасности быть избитым возбужденными рабочими. Ежедневно он посылал Гарденеру взволнованные, умоляющие телеграммы.