Джек Лондон - Гордость Алоизия Пенкберна

— Мистер Карлсен, присмотрите, чтобы мистер Пенкберн оставался на судне.

— Я готов вас избить за это! — закричал Алоизий. — Вы не смеете задерживать меня.

— Я могу вам дать еще новую потасовку, — возразил Гриф. — И слушайте вы, опившийся щенок, я буду дубасить вас, пока выдержат мои кулаки или пока вы сами не попроситесь отбивать ржавчину с цепи. Я взялся за вас, и я сделаю из вас настоящего человека. Хотя бы мне пришлось убить вас для этого. А теперь идите вниз и переоденьтесь. И сегодня же после обеда берите молоток. Мистер Олбрайт, поторопитесь доставить цепь на судно. Мистер Карлсен, пошлите за ней шлюпку. Наблюдайте за Пенкберном. Если он начнет качаться или дрожать, дайте ему глоток, но небольшой. После вчерашней ночи ему, пожалуй, без этого не обойтись.

В течение остального времени пребывания «Киттиуэка» в Алии Алоизий Пенкберн сбивал ржавчину с цепи. Сбивал он ее по десять часов в день. И во время долгого перехода до Гилбертовых островов он продолжал колотить ржавую цепь. Затем пришла очередь наждачной бумаги. Сто пятьдесят фатомов — это составляет девятьсот футов, и каждое звено этой длинной цепи было вычищено и отполировано, как никогда раньше. А когда цепь вплоть до последнего звена была два раза покрыта слоем черной краски, Пенкберн заговорил.

— Подваливайте работу погрязнее, — объявил он Грифу. — Скажите только, и я примусь за работу над другими цепями. Вы можете не беспокоиться обо мне. Я больше не возьму в рот ни капли. Теперь я займусь тренировкой. Вы посбили с меня форс, когда меня отдубасили, но разрешите мне заметить вам, что ваш перевес временный. Тренировка! Я буду тренироваться, пока не стану во всех отношениях таким же крепким, таким же чистым, как эта цепь. И когда-нибудь, мистер Дэвид Гриф, где-нибудь и как-нибудь я вздую вас не хуже, чем вы меня. Я искромсаю вам физиономию до того, что ваши собственные негры не признают вас.

Гриф просиял.

— Теперь вы говорите как мужчина! — воскликнул он. — Единственная возможность для вас когда-либо вздуть меня — это сделаться настоящим мужчиной. И тогда, быть может…

Он сделал паузу, надеясь, что тот поймет его мысль. Алоизий задумался над его словами; внезапно глаза его загорелись.

— И тогда, вы думаете, я этого уже и не захочу?

Гриф кивнул.

— В этом-то и проклятие! — жаловался Алоизий. — Я хорошо знаю, что не захочу. Вижу и понимаю. И все-таки я буду крепиться и приведу себя в порядок.

Жаркий румянец на загорелом лице Грифа, казалось, вспыхнул еще сильнее. Он протянул руку.

— Пенкберн, вот за это я люблю вас.

Алоизий пожал его руку и грустно покачал головой.

— Гриф, — прошептал он с сумрачной откровенностью. — Вы сбили мою гордость, вы здорово сбили ее, и боюсь — надолго.

В знойный тропический день, когда затихали последние порывы юго-восточного пассата и, сообразно времени года, наступала пора северо-западных муссонов, «Киттиуэк» шел около лесистого берега острова Фрэнсис. Гриф с помощью компаса и бинокля распознал вулкан Редскар; миновал залив Оуэн и при последних порывах затихавшего ветра был у входа в бухту Ликикили. Два вельбота взяли «Киттиуэк» на буксир, и судно медленно вошло в глубокую и узкую выемку берега. Отмелей не было. Деревья начинались от самой воды, за ними высились джунгли, прерывавшиеся там и сям остриями утесов. Наконец, в миле от входа, когда белый выступ скалы вырезался на западе-юго-западе, лот подтвердил правильность «Руководителя» и якорь загрохотал на глубине девяти фатомов. Весь остаток дня и следующий день до полудня все оставались на «Киттиуэке» и ожидали. Не было видно ни одного челна. Никаких признаков человеческой жизни. Плескались рыбы, кричали какаду. Огромная бабочка, дюймов двенадцати в размахе, пролетела высоко над мачтами и направилась к джунглям.

— Нет смысла посылать лодку на явную гибель, — сказал Гриф.

Пенкберн отнесся к этому недоверчиво и хотел отправиться один вплавь, если ему не дадут маленькой шлюпки.

— Они не забыли германского крейсера, — объяснил Гриф. — Держу пари, что джунгли кишат людьми. Не правда ли, мистер Карлсен?

Ветеран островных приключений вполне согласился с ним.

На второй день после обеда Гриф приказал спустить вельбот. Он уселся на носу с папиросой во рту и шашкой динамита с коротким фитилем. По-видимому, он хотел наловить рыбы. Около гребцов лежало штук шесть винтовок. Олбрайт, севший на руль, положил около себя маузер. Лодка плыла вдоль зеленой стены растений. По временам гребцы переставали грести, и все вслушивались в глубочайшее молчание.

— Ставлю два против одного, что кустарник кишит ими, — прошептал Олбрайт.

Пенкберн прислушивался еще минуту и принял пари. Пять минут спустя они заметили стаю голавлей. Темнокожие гребцы налегли на весла. Гриф поджег короткий фитиль папироской и бросил шашку.

Фитиль был так короток, что шашка взорвалась тотчас же, как шлепнулась в воду. И в тот же самый момент прорвалась жизнь на побережье. Раздался дикий вой; черные голые тела запрыгали как обезьяны между деревьями. Каждая винтовка в вельботе была наготове. Некоторое время выжидали. Около сотни чернокожих, из которых некоторые были вооружены старыми снайдеровскими винтовками, а по большей части томагавками, закаленными на огне дротиками, стрелами с наконечниками из рыбьих костей, расположились группами на корнях деревьев около воды. Не было произнесено ни одного слова. Каждая сторона наблюдала противника через расстояние в двадцать футов водной поверхности. Старый одноглазый чернокожий со щетиной на лице направил дуло своей старой винтовки на Олбрайта, который в свою очередь навел на чернокожего маузер.

Эта сцена длилась несколько минут. Оглушенная рыба всплыла на поверхность или билась едва живая в прозрачной глубине.

— Ну ладно, ребята, — сказал спокойно Гриф. — Бросайте винтовки и марш в воду. Мистер Олбрайт, киньте пачку табаку этой одноглазой скотине.

В то время как островитяне ныряли за рыбой, Олбрайт кинул на берег пачку табаку. Одноглазый туземец мотнул головой и старался придать своему лицу нечто вроде любезного выражения. Винтовки были опущены, тетивы луков ослаблены, и стрелы положены обратно в колчаны.

— Они знают, что такое табак, — сказал Гриф, когда матросы возвратились на борт. — Они навестят нас. Откупорьте ящик с табаком, мистер Олбрайт, и достаньте для обмена несколько ножей. Вот и челнок.

Старый одноглазый дикарь прибыл в челноке один, рискуя своей жизнью ради всего племени. Карлсен, нагнувшись, чтобы помочь ему перелезть через борт, повернул голову и заметил:

— Они выкопали деньги, мистер Гриф. Старый шут весь нагружен ими.

Одноглазый хромал по палубе и ухмылялся, стараясь скрыть свой страх.

На одной ноге была у него ужасная рана в дюйм глубиною, которая шла от бедра к колену. На нем не было никакой одежды, даже повязки; в носу было проделано около двенадцати отверстий, и в каждое отверстие вдеты костяные иглы, так что нос походил на ощетинившегося дикобраза. Вокруг шеи и на грязной груди висели золотые монеты. В ушах болтались серебряные полукроны, а с перепонки, разделявшей его ноздри, свисал большой английский пенни, потускневший и зеленоватый, но, несомненно, настоящий.

— Подождите, Гриф, — сказал Пенкберн с прекрасно разыгранной беспечностью. — Вы говорите, что они интересуются только бусами да табаком? Прекрасно. Вот что я вам скажу: они нашли клад. Нам придется выменять его. Соберите команду, и надо втолковать матросам, чтобы они делали вид, будто интересуются только одними пенни. Понимаете? Пусть золото ни во что не ценится, а серебро так себе. Самое интересное — пенни.

Пенкберн сейчас же начал производить мену. За пенни, торчавший из носа дикаря, он дал десять пачек табаку. Каждая пачка стоила Дэвиду Грифу цент, так что мена была явно невыгодной. За полкроны Пенкберн давал только по одной пачке. Нитку соверенов он совсем не хотел брать. Чем решительнее он отказывался, тем настойчивее становился одноглазый. Наконец, с большим сомнением и неудовольствием, Пенкберн согласился дать две пачки за всю нитку, на которой было нанизано десять соверенов.

— Снимаю перед вами шляпу, — обратился вечером за обедом Гриф к Пенкберну. — Положение ясно. Вы произвели диаметральную переоценку ценностей. Они теперь воображают, что пенни необыкновенная драгоценность, тогда как соверены ничего не стоят. Пью за ваше здоровье, Пенкберн! Эй, юнга, еще чашку чаю для мистера Пенкберна!

Наступила настоящая золотая неделя. С рассвета до темноты флотилия челноков стояла на расстоянии двухсот футов от корабля. Это была пограничная линия. Ее охраняли матросы, вооруженные винтовками. Одновременно разрешалось приближаться к судну только одному челноку, и только одному чернокожему дозволялось перелезть через борт. Здесь, под тентом, четверо белых, чередуясь, были заняты меной. Торг происходил в том же соотношении, как он был совершен вначале Пенкберном и одноглазым. Пять соверенов шли за одну пачку табаку, за сто соверенов — двадцать пачек.