Альберто Васкес-Фигероа - Марадентро
У него закружилась голова, он потерял ощущение времени и места и впал в полузабытье, пока сильный ливень внезапно не обрушил ему на голову тонны воды, хлынувшей вниз по высокой и гладкой стене тепуя, угрожая унести его за собой в пропасть, словно сухой листок.
Это длилось всего несколько минут, потому что туча унеслась вдаль, увлекаемая ветром, только вот он в результате был мокрым, дрожащим и в полном сознании. Теперь он испытывал ужасную боль, которая охватила ногу, и непреодолимую слабость, которая постепенно овладевала его душой.
Это была долгая ночь.
Он закрыл глаза, и воспоминания зароились в голове, смешивая прошлое с настоящим и другим, еще более отдаленным прошлым. Порой у него возникало ощущение, будто все это происходит не наяву: просто он перебирает в памяти прочитанное в записной книжке, которую хранил в кармане, – ту самую, в которой отец, осознавая, что умрет на вершине Ауянтепуя, потому что сломал ноги и никто никогда не придет ему на помощь, описывал свои переживания.
Сколько лет прошло с тех пор?
Сколько лет должно пройти, чтобы история повторилась, с той только разницей, что у него не действует только одна нога и он находится не на вершине Ауянтепуя, а на полдороге к вершине другой горы – еще более далекой и неизвестной?
– Тебя, старик, не поджидал внизу сукин сын с винтовкой, – пробормотал он, словно и правда верил, что отец его слышит. – И я добрался сюда не на удобном самолетике, а пешком.
Он его переплюнул. Его неудача наделает еще больше шума, чем конец великого пьяницы Ханса Ван-Яна, правда, никто не станет подниматься на этот каменный выступ, чтобы засвидетельствовать его смерть.
Когда он умрет, самуро и грифы растерзают его тело, а если что-то еще останется, дождь и ветер позаботятся о том, чтобы смести останки на кроны деревьев. Значит, никто никогда не узнает, что сталось со знаменитым Бачако Ван-Яном, неоспоримым вожаком грозных чернореченцев из Сан-Карлоса, единственным предводителем, которого повторно переизбрали путем голосования. Его имя пополнит нескончаемый список старателей, которые бесследно сгинули, проникнув на территорию гуайка, и его исчезновение подкрепит легенду о том, что дикари съедают своих жертв.
У него нашлось время даже вспомнить мать, и он спросил себя, что было с ней все эти годы. Последний раз, когда он ее видел, она занималась своим ремеслом в Упате, хотя и проводила больше времени, распевая заклинания в макумбе, чем в койке в борделе. Возможно, если бы для него свет клином не сошелся на алмазах, все сложилось бы совсем по-другому.
Алмазы!
Алмазы находились там, на вершине этой горы, и то обстоятельство, что он застрял здесь и практически умер, не заставит его изменить мнение: Джимми Эйнджел приземлился именно на этот тепуй. Прижав ухо к черной стене, он уловил «музыку», которая на этот раз уже превратилась в похоронный марш, тихо напеваемый миллионами камней.
Вот уже тридцать лет никто не находился так близко от «Матери алмазов», это и будет его заслугой, которую никто не посмеет отрицать. Это достижение омрачило только неожиданное появление на его пути непонятно откуда взявшегося чокнутого фрица.
– Я должен был его убить, – пробормотал он. – Я должен был поддаться первому порыву и перерезать ему горло, а не слушать колумбийца.
Начало светать, и со своей вышки он увидел, как по бескрайней сельве расползается густой туман. Только деревьям выше пятидесяти метров удавалось высунуть макушку кроны из огромной массы, похожей на вату блеклого серого цвета, которая овладела равниной до самого горизонта.
Звуки опять изменились. Голоса ночных зверей, словно по цепочке, которая рано или поздно должна была закончиться, уступили место пению птиц, приветствующих новый день. Этот долгий процесс – всегда новый и однообразно неизменный – повторялся уже миллионы лет; вот и сейчас все происходило, как прежде и словно бы впервые, хотя для Бачако все было по-другому, так как он был уверен, что встречает последний рассвет в своей жизни.
Сотни красных ибисов наконец снялись с желтого фламбойяна, на котором ночевали, и улетели, исчезнув в тумане. Никогда эти нелепые птицы алого цвета с длинной шеей и огромным клювом не казались ему столь прекрасными. Хотя он с детства привык к тому, что они порхают вокруг, и обращал на них не больше внимания, чем на любую другую из множества птиц сельвы, в это последнее утро они были просто замечательными только потому, что в предсмертные часы составили ему компанию. Они да еще белые цапли, ястреб и некоторые попугаи ара, перелетающие на короткие расстояния, были единственными живыми существами, которые решили вынырнуть из зеленой поверхности и дать возможность на себя посмотреть.
А где же остальные?
Где он?
По мере того как ватная масса рассеивалась, в результате какой-то непостижимой химической реакции превращаясь в чистый прозрачный воздух, который позволял ему рассмотреть до мельчайших деталей мир, простиравшийся у него под ногами, его все сильнее мучил этот навязчивый вопрос. Впрочем, в глубине души он осознавал, что его даже не стоило задавать.
Какая разница, продолжает ли немец сидеть среди ветвей каобы, дуба или парагуатана или умотал в свою хижину и уже не вернется?
Он его убил. Чертов оборванец, даже имени которого он не запомнил, убил могущественного Ханса Бачако Ван-Яна и наверняка даже не остался, чтобы понаблюдать за его агонией.
Спустя какое-то время появилось ни с чем не считающееся солнце, решительно настроенное с ним покончить, и в его свете он разглядел огромную лужу крови и раздробленное колено, превратившееся в бесформенную массу костей, окровавленной плоти и спутанных обрывков материи.
Но он уже не чувствовал ни боли, словно до срока освободившись от своего тела, ни голода или жажды, ибо испытывал лишь полную опустошенность, уже давно ему знакомую, потому что отец описал это состояние много лет назад.
Смерть наступает не из-за ран или жажды, которая меня мучает. Смерть приходит, потому что я опустошаюсь изнутри, словно старый дом, от которого остались одни стены, и жильцы скоро навсегда его покинут.
Меня уже ничего не поддерживает, кроме непрочного скелета и кожи. Я словно пепел сигареты, который еще сохраняет форму, но первый же порыв ветра окончательно превратит его в пыль.
Дальше уже почти неразборчивым почерком – из-за слабости и жара – отец добавлял:
Все ушли, смерть – мой единственный квартирант. Когда я ощущаю, как она хозяйничает внутри меня и ее шаги отзываются в моей огромной пустоте, я спрашиваю себя, что она еще здесь делает и почему не уходит, чтобы я мог без промедления рухнуть.
А дальше, на последней странице, фраза, над которой ему пришлось помучиться, прежде чем ее расшифровать:
Никакая жизнь не заслуживает подобной агонии. Каковы бы ни были мои грехи, они несправедливы по отношению ко мне.
А разве справедливо, что спустя много лет его собственному сыну приходится испытывать те же мучения?
Он поискал карандаш, намереваясь описать свои переживания, однако передумал. Ни к чему это, потому что все, что он мог бы сказать, уже сказано другим Ван-Яном, которому, по крайней мере, повезло в том, что его никогда не обзывали «бачако».
Имя ему было Омаоа,а вокруг не было ничего.Не существовало ни Земли,ни неба, с которого свешиваются звезды.
Не было ни сельвы,ни красивых рек с прозрачной водой.Не было ни людей,ни зверей, которые бы оставляли следы на песке.
Ему ответил собственный голос,когда он крикнул в темноту,и безграничное одиночество наполнилоего сердце печалью.
Он повернулся к Айзе, которая молча смотрела на него, и почти выдохнул:
– Омаоа ждет тебя.
– Уже пора?
– Да. Теперь тепуй свободен от чужих. Он тебя ждет.
– Наверху? – Туземец молча кивнул, и она добавила: – Как же я доберусь?
– Этуко тебя проводит, хотя только ты сможешь добраться туда, где живет Омаоа. – Он помолчал. – Ты готова?
– Да.
– Ты очень храбрая.
– Нет, я не храбрая. Просто я хочу каждую ночь спать спокойно, не просыпаясь в холодном поту. А если не получится, так пусть уж лучше я окажусь с твоей стороны, чем с этой.
– Нет, – возразил Ксанан. – На этой стороне ничего не чувствуешь, кроме зависти. Зависть даже к последней собаке, которая пока жива, даже к самому ничтожному человеку, который все еще дышит.
– Почему? Почему, если вы достигли полного умиротворения и абсолютного покоя?
– Это всего лишь слова, которые ничего не значат. Лучше уж быть горящей головешкой в костре, чем мертвецом. Лучше боль, чем ничто, лучше кричать от отчаяния, чем всегда хранить молчание. – Он медленно поднялся и посмотрел на нее так, как никогда не смотрел, словно хотел навсегда удержать ее образ в памяти. – Если бы меня не убили, я бы сейчас сражался за тебя с Омаоа, – сказал он. – Но там, где я нахожусь, даже любовь нам не позволена. Прощай! – добавил он. – Не ведаю, куда направляюсь, но знаю, что больше никогда тебя не увижу.
