Валентин Пронин - Завещание мессера Марко (сборник)
Мерно позванивали бубенцы, подвешенные к верблюжьим шеям. Марко сидел на сухоногом арабском коне и старался вспомнить дорогу, пройденную им в обратном направлении больше двадцати лет назад.
У подножия раскаленных солнцем, безлесых гор росли финиковые пальмы и курчавые фисташковые деревья. Воздух дрожал от зноя, спрятались даже птицы.
В самые жаркие часы караван останавливался, и путники отдыхали в тени огромных тысячелетних чинар. Когда-то под их седыми ветвями проносились неистовые аравийцы, несущие Ирану непреклонный закон Мухаммеда, а на много столетий раньше здесь же проходили тяжелой поступью шлемовеющие железные пехотинцы Искандера Двурогого.
Прошло не меньше двух недель пути, прежде чем жара немного утихла. На равнинах появились крепости и поселки, около них – посевы и виноградники. Часто вдоль дороги тянулись развалины – разрушенные глиняные стены, обгорелые бревна, разбитые голубые изразцы мечетей. Дикие козы и лисицы жили в запущенных садах.
Марко стрелял из арбалета куропаток и пытался на своем скакуне догнать чутких, неутомимых куланов, но воины просили его не отъезжать далеко – разбойничьи шайки курдов прятались в лесах и ущельях.
По ночам в зарослях с хрюканьем продирались кабаны. К кострам подходили барсы и медведи. Шакалы заводили мерзкими голосами тоскливый плач.
Однажды утром в долине между горами, покрытыми снегом, показался Тавриз. Вокруг города не было стен и укреплений. Горные вершины от света зари розовели, и множество ручьев журчало в полях. С высоких минаретов доносился призыв муэдзина.
Караван медленно двигался по узким улицам ко дворцу хана Гайхату.
Базар находился на улицах и площадях. Казалось, весь город превратился в один большой базар. Здесь толпились тюрки, персы, армяне, грузины, лезгины. Свободно ходили и покупали женщины с сетками из конских волос перед глазами. Встречались греки из Трапезунда, генуэзцы, татары. Курды гнали на продажу баранов и пленников со связанными руками.
Купцы Поло надели расшитые золотом китайские халаты – в таких же они появлялись на приемах в Ханбалыке и Шаньду. Никколо еще раз пересчитал драгоценности, посланные Хубилаем, отдал список Кодже и успокоился.
Хан Гайхату приветливо улыбнулся, выслушав посла и венецианцев. Сощурив хитрые узкие глаза, он сказал:
– Судьба посадила меня на престол Персии, но молодость моя давно ушла. Я рад поцеловать красную печать великого хана, а девушку священной монгольской крови отошлю сыну покойного Аргуна, смельчаку Газану. Гости пусть отдохнут в моем дворце. В этой стране девушкам не полагается, открыв лицо, говорить с мужчинами, но я разрешаю царевне проститься с вами.
Гайхату кивнул шафрановой персидской чалмой. Кукачи-хатун вошла, опустив глаза, и низко поклонилась. Она была одета в белое шелковое платье и шапочку с пером белой цапли. Купцы сразу поняли, что наряд этот взят неспроста, – у китайцев белый цвет означает горе и траур.
За царевной появилась молчаливая толпа евнухов и рабынь. Среди них стояла дочь сунского императора. Она робко следила за своей госпожой, от чьей судьбы зависела теперь и ее судьба.
– Царевна завтра уезжает к своему жениху Газан-хану, чтобы принести ему радость своей красотой, благонравием и преданностью, – произнес назидательно Гайхату. – Вот почтенные опекуны пришли, чтобы пожелать ей счастливо свершить предначертание неба и исполнить волю своего милостивого владыки.
Посол Коджа с кряхтеньем стал на колени и коснулся лбом ковра. Никколо подал царевне четки из редкого черного янтаря с алмазным крестиком.
Не поднимая глаз, Кукачи сказала с запинкой дрожащим голосом:
– Если вы захотите вернуться обратно… через те места, где я буду жить… я попрошу, чтобы вам оказали всякое содействие и… дали охрану…
– Благодарим тебя за доброту, о прекрасная, блистающая, как звезда, Кукачи-хатун. Мы никогда не устанем молиться за тебя, о набчи, о благородная… – пропел медовым голосом круглобородый Маффео.
А Марко не очень уверенно шепнул по-китайски:
– Желаю вам долголетнего счастья, дева, подобная утреннему лотосу. – Он смотрел на нее почтительно, но, может быть, в глазах его мелькнуло знакомое и желанное ей тепло.
Кукачи-хатун еще раз поклонилась и пошла к двери. Вдруг она уронила янтарные четки и, закрыв лицо руками, заплакала. Евнухи засуетились, заохали, подхватили ее и унесли.
Осталась только тонкая китаянка – морской загар еще не сошел с ее рук. Она подняла подарок венецианцев и тихо удалилась маленькими осторожными шажками.
Скуластое лицо хана Гайхату приняло брюзгливое выражение. Он недовольно поморщился, но потом с усмешкой пожал плечами и поманил своего визиря – тучного моложавого перса с подстриженными усами и голым подбородком. Перс торжественно держал пухлыми пальцами золотые охранные пайцзы. На двух были изображения кречетов, на третьей – лев, а на четвертой надпись, которую визирь громко прочитал, искажая и растягивая слова монгольского приказа:
– Властью вечного неба имя хана должно почитаться и восславляться на многие годы, и каждый, кто не будет повиноваться, подлежит казни, а его имущество конфискации, и, сверх того, этим трем послам следует оказывать почет и всяческие услуги во всех землях и странах, как если бы это был сам хан, и они освобождаются от всяких платежей, и им следует давать лошадей и столько проводников, сколько потребуется.
Венецианцы остались в Тавризе. Оказалось, что уехать отсюда не так просто. Добраться к портам Сирии невозможно, ими владел пока египетский султан, а между завоеванной татарами Персией и мамелюкским Египтом постоянно происходили военные раздоры.
В самой Персии то в одном, то в другом месте вспыхивали мятежи. Монгольские нойоны и тюркские беки то объединялись, то, враждуя между собой, выдвигали своих претендентов на престол. Народ, придавленный гнетом завоевателей и продавшихся им персидских князей, бедствовал и, бросая дома и пашни, прятался в диких горах.
На Кавказе хан Газан с сильным войском не собирался никому уступать. Кругом кипела война, и золотые пайцзы Гайхату казались ненадежными.
Прошло полгода. Однажды вечером в одной из отдаленных комнат большого дома, предоставленного купцам Поло по приказанию хана, за низеньким столиком сидели Никколо, Маффео и Марко и занимались странным делом.
Перед ними, сверкая гранями при свете двух медных ламп, лежала груда драгоценных камней огромной цены. Тут были рубины и алмазы, купленные еще на Памире, сапфиры и смарагды, накопленные за долгую службу у великого хана, цейлонские и индийские рубины и камни, приобретенные на базарах Аравии и Ормуза. И эти драгоценности купцы собственноручно зашивали в грязные, отвратительные лохмотья, скомканные у них на коленях.
