Сергей Жемайтис - Клипер «Орион»
Юнга кивнул.
— Я, Алексей Сафронович, совсем не военный человек, не моряк, хотя море люблю, особенно океан. Я счастлив, что мне пришлось совершить такое плавание, и вот сейчас мы идем дорогой чайных клиперов. Об этом я мечтал еще мальчишкой, не всем, как тебе, выпадает счастье в пятнадцать лет совершить такое путешествие. Затем, когда учился в университете, тоже мечтал о дальних странах. И все-таки, Алеша, когда-нибудь я твердо осяду на земле. Буду сидеть в большой комнате — библиотеке и решать задачи.
У мальчика вытянулось лицо:
— Задачи? Да кто решает сам задачки, когда не заставляют? Вы не смеетесь?
— Нисколько, Алексей Сафронович. Не как в школе, посложней, вроде вот этих строчек с цифрами, или изучать незнакомые языки, а еще лучше разгадывать языки неизвестные.
— Как это — неизвестные? Никто их но знает — тогда откуда они и взялись?
— Когда-то очень давно жили пароды и исчезли с лица земли. Войны, болезни, ряд других причин — и их не стало.
— Всех до одного?
— Кое-кто остался. Несчастные люди бежали из родных мест, рассеялись по свету, но осталась их письменность.
— Интересно-то как!
— Были этруски в Греции, критяне на острове Крит, народ майя в Америке, на острове Пасхи, и ни один человек не может прочитать, о чем они писали на своих глиняных пластинках, каменных плитах, на деревянных дощечках или на стенках сосудов.
— Вот вы и прочитаете! Может быть, там что-нибудь такое, про сокровища, про клады! А?
— Сокровища? Может, и, сокровища, а теперь посиди спокойно, а я подумаю над цифрами.
— Ладно, дядя Герман. Посижу, только скажите, цифры на каком языке надо разгадывать.
— На немецком. Их надо превратить в немецкие слова.
— Ясно, вы говорили, в чем дело. Превращайте, а я еще раз посмотрю книжку.
Мальчик стал переворачивать страницы толстого учебника, а радист, будто забыв о загадочных цифрах, уставился на приборную доску.
Лешка вяло перелистывает книгу с непонятными формулами и рисунками, а сам думает: «Разве так решают задачи, да еще на немецком языке, тут на русском-то нелегко, а на немецком, наверное, и того труднее; слава богу, я знаю, как это делается: четыре класса окончил в Севастополе, надо про себя повторять, лоб морщинить или хотя бы грызть карандаш — тоже здорово помогает, а он улыбается и уставился в одну точку. Нет, так дело не пойдет».
— Дядя Герман!
Молчание.
— Дядя Герман!
— Тсс, — Герман Иванович поднял палец и перевел взгляд с приборной доски на иллюминатор. Внезапно он схватил карандаш, стал писать непонятные слова и тут же их зачеркнул.
Лешка неодобрительно покачал головой и, чтобы понапрасну не расстраиваться, вышел из каюты и нос к носу столкнулся с унтер-офицером — Грызловым.
Унтер осклабился и, звякнув в кармане ключами, сказал:
— Алексей, божий человек. Науку постигаешь? Давай, давай, хорошее дело. Да только и службу не забывай. Ты в подвахте сейчас?
— Так точно, гражданин унтерцер!
— Молодец, иди на воздух, нечего здесь в духоте вертеться.
— Есть! — Алешка козырнул, повернулся кругом и побежал по коридору к трапу, думая: «А сам-то чего здесь околачиваешься».
На баке он нашел Зуйкова, курившего в большой компании матросов. Здесь находился и Гринька Смит, переодетый в полотняную робу русского матроса. К зависти многих матросов, он курил свою фарфоровую трубку в виде русалки и уже начинал жадно прислушиваться к разговорам: он уже понемногу стал понимать русскую речь. Свободные от вахты расселись вокруг обреза с водой, куда бросали окурки, стряхивали пепел и выбивали золу из трубок. Мальчик рассказал о радисте, решающем задачи, и встрече с Грызловым.
— Говоришь, ключами в кармане звенел? — спросил Громов. — Что за ключи?
— Не знаю.
— Пусть звенит, как собака цепью, — махнул рукой Зуйков. — Они теперь хвост поджали, как мы от Бульдожки вырвались. Так, говоришь, решает?
— Решает, дядя Спиридон. Только разве так решают: уставился в стенку, а потом в иллюминатор, и все.
— Для него и стена — книга. — Зуйков прищелкнул языком. — Во мужик! Ледащенький такой с виду, а в голове ума на три линкора хватит. Куда ни придем, хоть к французам, хоть к англичанам, хоть черт те к кому, а ему все равно, со всеми разговоры ведет, как будто там родился. И фамилия у него такая чудная — Лебедь, а сам рыжий, вот после этого иди и разберись в человеке, — неожиданно закончил Зуйков.
— Скоро с вестями придет, — сказал Трушин. — Чтой-то там у нас сегодня, братцы, дома делается?
Еще минут десять после ухода гонги радист сосредоточенно смотрел в одну точку, видя только цифры в различных комбинациях. Они роились у него перед глазами, выстраивались рядами, перескакивали с места на место и опять становились в немые строки.
С третьего курса физико-математического факультета он стал писать работу о теории чисел, у него родилось тогда несколько оригинальных идей, которые он сейчас пытался применить, разгадывая немецкий шифр. Задача оказалась чрезвычайно трудной, а трудности всегда привлекали его. Он вытащил таблицу, на которой каждая буква немецкого алфавита повторялась по сто раз, и, поворачивая ее, принялся насвистывать какую-то веселую мелодию.
Дверь приотворилась, и в щель заглянул Феклин:
— Герман Иваныч! А Герман Иваныч!
— Феклин! Заходи, друг, и садись.
— Нельзя, Герман Иваныч. Командир и капитан-лейтенант ждут. Время-то вышло! Как бы нагоняй вам не схватить.
— Вот спасибо, брат, иду, иду. Только минутку. Сейчас. Важное, брат, дело, скажи им. Сейчас. Нет, не то, ну идем.
— Фуражку наденьте. Опять взбучка будет.
— Ничего, какая там фуражка, я потерял ее еще в Бресте.
— Вот дела! Потерял! Ну и смехота! Только вы не козыряйте без фуражки. Получается, будто мух ловите!
— Мух, говоришь? Смехота?
— Прямо цирк устраиваете. Зачем дверь стали закрывать? Никак, воры завелись?
— Хуже, Феклин…
На мостике кроме командира и старшего офицера находились барон фон Гиллер и лейтенант Фелимор. Клипер. шел фордевинд — слабый ветер дул прямо в корму, палуба была ровной и только слегка поднималась и опускалась на малой волне. Над задней частью мостика, где стояло командирское кресло, растянули тент, и Воин Андреевич, укрытый от солнца, благодушно спорил с Фелимором и Гиллером о причинах возвышения Рима и приведших его к падению.
Фелимор считал, что Рим просто состарился.
— Как отец, он воспитал другие народы, они выросли, окрепли и отпали от империй, и Рим состарился, одинокий, всеми покинутый, и умер.
Воину Андреевичу очень понравилась точка зрения английского лейтенанта.
