Григорий Карев - Синее безмолвие
— А теперь что с нею делать? — басит руководитель судоподъема. — Только и осталось вытащить обратно в море и затопить.
— Всегда вы так, Лазарь Илларионович, — говорит ему Майборода. — Пока поднимаете судно, сами готовы жизнью рисковать ради него, а как только сделали дело, так и остыли к нему.
— Пока поднимаю, подвержен профессиональному азарту, а вообще-то я с удовольствием затопил бы все военные корабли.
— Как все?
— А так, во всем мире. И корабли, и самолеты, и ракеты. Даже на металл не стал бы резать, а просто утопил бы в море, пока они нас не стали топить. Ведь если бы она сама утонула, горя не было бы, а ведь в ней столько отличных ребят нашли себе могилу.
Павел Иванович Майборода неожиданно вспомнил, что его сын погиб во время эвакуации Таллина и жена умерла в ленинградской блокаде. Может быть, он их вспомнил? А может быть, в эту минуту старый подводник вспомнил те жестокие бои на Балтике, где получил первое боевое крещение, вспомнил своих товарищей, не вернувшихся из боевых походов. Минуло много лет с тех пор. Но все отчетливо в памяти: тягостные, строгие минуты расставания, тревога позывных с кораблей, идущих в морских просторах.
— Боевые друзья, даже мертвые, не уходят из памяти — они наши вечные спутники.
— И все же, пока наши заклятые «друзья» за океаном строят атомные корабли и водородные бомбы, нам тоже надо не топить этот металл, а переплавлять его для новых лодок, — сказал Павел Иванович. — И прежде всего надо хорошенько осмотреть «Катюшу», попытаться разыскать судовые документы. В них история лодки, история людей. А история учит.
Лазарь Илларионович не хуже Майбороды знал, что тащить лодку обратно в море не придется. Просто ему до смерти надоело поднимать со дна затонувшие корабли, напоминающие ему пережитое, новой болью заставляющие болеть, казалось, уже зарубцевавшиеся раны сердца… Но слабость быстро прошла, и Лазарь Илларионович, будто стряхнув с себя невеселые раздумья, уже смотрел на Павла Ивановича с легкой усмешкой: «Поверил, чудак. Ишь, как доказывает, просвещает…»
— Правильно, — поддержал он Павла Ивановича. — Через десятилетие каждый документ о великой битве с фашизмом будет таким же заповедным, как сейчас летописи. Мы должны знать все о героях. Героизм — это великое достояние народа. Он ни с чем не сравним, ничем не оценим.
— Разрешите мне заняться обследованием отсеков «Катюши», — обратился Майборода.
— Ну что же, пока решается вопрос о способах подъема второй лодки, вы можете этим заняться, — согласился руководитель судоподъемных работ. — Но как только начнем спуски, вы мне будете нужны.
— Разрешите взять себе в помощники двух водолазов с «Руслана».
— Пожалуй, возьмите.
Качур был явно недоволен тем, что попал в группу Майбороды. Случилось так, что во время обследования и подъема «Катюши» Арсену поручили важную работу на борту, и под воду он не спускался, а сейчас, когда почти все глубоководники были заняты обследованием субмарины, он вынужден был вместе с Демичем и Майбородой возиться на лодке, лежащей у берега.
— С вами здесь не заработаешь ни денег, ни славы. Того и гляди с Доски почета снимут, — ворчал он, надевая легководолазный костюм.
— Здесь работа тоже интересная, — уговаривал его Демич. — И главное нужная.
— Тебе что? Ты глубоководных часов себе в книжку вон сколько уже записал. Там — красота, романтика, настоящие трудности. А здесь возись с мертвецами…
Из лодочных помещений действительно приходилось все время извлекать останки погибших моряков. Чаще всего это были части скелетов, объеденные морскими бактериями. Их укладывали в цинковые ящики-гробы, для того чтобы потом предать земле с воинскими почестями, положенными павшим героям. Судовые документы, обмундирование, личные вещи — все то, что не было сделано из металла, пришло в негодность. Переборки в носовом отсеке были деформированы, а люки заклинены, и, чтобы пробраться из помещения в помещение, приходилось автогеном и электрорезаками прорезать в них проходы. Чем ближе продвигались к корме, тем становилось опаснее: постоянно приходилось выкачивать мощными помпами воду, а газы, образовавшиеся от разложения соляра, кислот и щелочей, грозили отравлением, пожаром и взрывом.
Только в последнем, кормовом, торпедном отсеке было сухо. Там сохранилась полная герметичность переборок и корпуса, вода за все годы так и не проникла, все осталось так, как было в минуту трагической гибели. У левого торпедного аппарата вытянувшись лежал моряк со сложенными на груди руками. Двое других полусидели, прислонившись спиной к правому торпедному аппарату. Их склоненные друг к другу головы, казалось, были отягчены глубоким раздумьем.
Все в отсеке с очевидностью свидетельствовало об отчаянной борьбе людей за свою жизнь. Каждый предмет, который можно было использовать, — аварийные брусья, ломики, клинья, металлические штанги — все это подпирало водонепроницаемую переборку электромоторного отсека. Очевидно, отсюда Грозила прорваться вода, и люди всем, чем могли, старались ее укрепить. Гаечный ключ лежал так, будто кто-то только что прекратил перестукивание с соседями. Рядом с ключом — открытый металлический портсигар с обгоревшим фитильком, очевидно, последним светильником обитателей отсека. Куски старого бинта с почерневшими следами крови говорили о том, что кто-то был ранен, кому-то оказывалась помощь.
Водолазы стояли в скорбном молчании, невольно опустив головы.
Майборода первым пришел в себя и, сделав знак своим спутникам, чтобы они не сходили с места, подошел к телу главного старшины, осторожно притронулся рукой к его плечу. Тела засохли, окостенели, сухой разреженный воздух превратил их в мумии, объятия Лаврентия Баташова и его товарища были такими прочными, что друзей и сейчас нельзя было разнять, пришлось выносить вместе.
Павел Иванович тщательно обыскал карманы покойников, все уголки отсека, но не нашел не только письма, о котором сообщал Грач, но даже личных документов моряков. Это было единственное помещение, где документы могли хорошо сохраниться. Почему же в отсеке нет ни клочка бумаги?
Когда водолазы все вынесли из отсека на палубу и сняли маски, Прохор подал Майбороде небольшой кусочек замусоленного химического карандаша.
— Где вы его взяли? — заволновался Павел Иванович.
— Там, в отсеке, — спокойно сказал Прохор. — Лежал рядом с портсигаром.
Павел Иванович рассматривал карандаш так внимательно, как будто в его руках находилась величайшая ценность или, по крайней мере, редкая древность.
— Рядом с портсигаром? Так вот зачем нужен был им светильник? Они писали!.. Вы понимаете? — обратился он к Прохору, как будто сообщал о каком-то важном открытии. — Они писали, а в отсеке ни клочка бумажки. Куда же они девали написанное?
