Виктор Устьянцев - Почему море соленое
Я и билет-то в кино предложил Анютке будто бы в благодарность за ее помощь. Она сначала обиделась, а потом согласилась идти. Может, на какой другой фильм и не пошла бы со мной, а на трофейный не смогла отказаться, потому что на него билетов в кассе не достать, а с рук продавали по полсотни за штуку.
В конце концов, это ее ни к чему не обязывало.
Она-то согласилась, а мне вот не в чем выйти на улицу! Старые брезентовые тапочки, в которых я щеголял летом, «просили каши». Отыскав кусок медной проволоки, я прикрутил ими резиновую подметку и отправился на первое в жизни свидание.
Места оказались в последнем ряду, над головой громко стрекотал кинопроектор, впрочем, он не очень мешал, потому что фильм был недублирован. Больше мешали головы сидящих впереди, из-за них не было видно титров, но последний ряд в этом отношении оказался как раз удобным: мы взобрались на спинки стульев, поставив ноги на сиденья. Мне эта поза давала еще одно преимущество: не надо было держать ноги на холодном цементном полу. И все-таки к тому моменту, когда белокурой красавице удалось соблазнить пожилого лысеющего миллионера, мои ноги совсем закоченели и я был даже рад, что красавица потратила на миллионера не так уж много времени. Фильм длился всего час десять минут, потому что наиболее пикантные моменты из ленты вырезали. Тем не менее нам с Анюткой было вполне достаточно того, что осталось: мы стеснялись смотреть друг на друга, хотя учились уже в восьмом классе и догадывались, что детей находят не в капусте. Лишь выйдя на улицу, я отважился взять Анютку под руку.
Сыпал мелкий дождь со снежной крупой, все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы не ступить в лужу, и мы молчали. Но вот я левой ногой за что-то зацепился, подметка отстала и начала загребать грязь и воду, выбрасывая впереди нас фонтанчики и при этом хлюпая так, будто хватала своими резиновыми губами горячую лапшу. Потом стала уж совсем неприлично чавкать. Чтобы Анютка ничего не заметила, я заговорил. Чего только я не молол!
Наверное, я увлекся и перестал следить за поведением подметки: громко всхлипнув, она выбросила такую длинную струю, что нас обоих забрызгало. Как назло, в этот момент мы оказались под уличным фонарем, и Анютка сразу все увидела.
— Сумасшедший, ты же простудишься! И как это я, дурочка, сразу не заметила.
Она не спросила, почему я в тапочках на резиновом ходу, видимо, догадалась, что обуться мне больше не во что. Как я ни сопротивлялся, она втолкнула меня в свою квартиру, заставила разуться, провела в кухню и стала растирать ноги шерстяным носком своего младшего брата Юрки, спавшего тут же, в кухне.
Какое это было блаженство! Нет, не только потому, что я чувствовал, как по мне растекается тепло. Анюткино лицо было совсем рядом, мне опять хотелось потрогать ямочки на ее щеках, отбросить падающую на глаза мокрую прядь ее светло-каштановых волос и поцеловать в губы.
Я впервые видел ее так близко, и вся она казалась мне настолько совершенной, что не только моему воображению, а и природе просто нечего было прибавить, чтобы не сделать хуже. Особенно необыкновенными были ее руки — нежные и добрые. Я вдруг понял, как необходима и приятна человеку мягкость женских рук, как хорошо иметь свой дом, семью, понял, почему люди женятся. Я готов был жениться сию же минуту, и если не сделал предложения, то лишь потому, что знал: нас не распишут, поскольку нам и шестнадцати нет.
Этот вечер мне запомнился на всю жизнь в мельчайших деталях, запомнилось все, кроме содержания трофейного фильма.
* * *Но пути кинопроката поистине неисповедимы. Прошло восемнадцать лет, а я опять вижу на дергающемся экране белокурую красавицу и пожилого лысеющего миллионера. Эту ленту корабельный киномеханик выменял на рыбацком сейнере за фильм «Свинарка и пастух», который у нас за последние два года показывали шесть раз, не считая сеанса в кают-компании, когда ленту крутили не перемотанной, а в обратном порядке — боюсь, что невинное это развлечение скоро войдет в привычку.
Вечер выдался теплый, из душных корабельных кают и кубриков всех потянуло на воздух, и я разрешил показывать фильм на верхней палубе. Экран повесили на консоль пусковой ракетной установки, те, кто уже видел фильм, разместились по другую сторону экрана, оттуда им смотреть интереснее, да и располагались они там вольготнее. Собрались, наверное, все свободные от вахт и нарядов, потому что фильм хотя и старый, но зарубежный, а флотская кинобаза не часто балует корабли «закордонной» кинопродукцией.
Цикадой стрекочет кинопроектор «Украина», на экране полуобнаженная красавица демонстрирует округлости своего роскошного тела. В самый ответственный момент в конус протянувшегося от проектора к экрану света влезает разыскивающий кого-то дежурный боцман старшина второй статьи Пахомов, его силуэт приближается к красавице, и кто-то из передних рядов советует:
— Боцман, обними ее.
— И поцелуй в сахарные уста, — доносится из-за экрана.
Матросы дружно загоготали, заметно, что картину эту всерьез принимают немногие, и сидящий рядом со мной заместитель по политической части капитан 3 ранга Протасов начинает ерзать на раскладном стуле. А реплики сыплются одна за другой, больше всего комментаторов по ту сторону экрана, они состязаются в остроумии с сидящими по эту сторону, и все это больше похоже не на просмотр фильма, а на перетягивание каната.
Однако все разом умолкли, когда над головами проскрипел железный голос корабельной трансляции:
— Вновь прибывшим на корабль построиться на юте по левому борту.
Нам с замполитом надо идти принимать молодое пополнение. Пробираясь между сидящими прямо на палубе матросами, слышу за спиной:
— Салажата прибыли, значит, братцы, суши весла — скоро демобилизация.
2
На юте главный боцман мичман Сенюшкин выравнивал строй молодых матросов, прибывших из учебного отряда. Те, у кого со словом «боцман» связано представление о прокуренных усах, косой сажени в плечах, громоподобном басе, отменном наборе непечатных слов и прочих аксессуарах боцманской профессии, будут разочарованы, познакомившись с мичманом Сенюшкиным. Усов он не носит, матом не ругается, ничего устрашающего в фигуре не имеет — щупленький такой, неизменно вежливый, голос повышает редко, вид у него вполне интеллигентный.
Увидев нас с Протасовым, мичман Сенюшкин принимает положение «смирно», набирает полную грудь воздуха, изо всех сил старается придать своему голосу командирскую басовитость и зычность, но извергает лишь тонкий, петушиный крик:
— …и-ирьна!
Подбегает на положенную дистанцию и уже обычным своим голосом рапортует:
— Товарищ командир! Пополнение в составе восьмидесяти четырех человек построено.
Я дохожу до середины строя, поворачиваюсь и здороваюсь:
— Здравствуйте, товарищи матросы!
Дружно набирают воздух и гаркают:
— Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга! — Эхо гулко проносится над гаванью, слышно, как всплескивает вода — взлетают испуганные чайки.
— Вольно!
Строй облегченно вздыхает, и, расслабившись, матросы выжидательно смотрят на меня. Я иду вдоль строя, вглядываюсь в лица, стараясь запомнить их. Пока новенькое обмундирование не обмялось у новобранцев по плечам, их еще нетрудно отличить от бывалых матросов, а когда они наденут робы, можно и перепутать. И бывает, что заметишь с мостика непорядок, отчитаешь такого матроса, а он и не виноват, потому что еще не знает, как и что нужно делать. А вообще командир должен знать своих подчиненных в лицо, даже если их на корабле несколько сотен.
Похоже, что в учебном отряде их приучили к порядку: чистенькие, брюки и форменки отутюжены так, что о стрелки палец порежешь, все аккуратно подстрижены, побриты. Только вон у того, чернявого, бескозырка блином, перешита не по-уставному, видать, пижон. Ничего, боцман потом популярно объяснит ему, что к чему, а сейчас не стоит омрачать им настроение замечаниями.
А вот у этого в разрезе форменки видна цепочка на шее. Неужели крестик? Был на моей памяти случай, когда прислали на корабль баптиста. Протасову долго пришлось вести с ним «душеспасительные» беседы. Замполит потерпел тогда поражение, баптиста пришлось списать на берег, ибо вера запрещала ему брать в руки оружие, а у нас даже коки по тревоге расписаны на боевых постах.
— Фамилия?
— Матрос Егоров. — Отвечает бойко, смотрит в глаза прямо, как говорят, «ест глазами начальство».
— Что у вас там на цепочке, товарищ Егоров? Крестик?
— Никак нет.
— А что же все-таки? Может, покажете?
Матрос потянул за цепочку и извлек из-за пазухи… черную пешку.
— Так что же вы исповедуете, товарищ Егоров?
Кто-то хихикнул. Егоров наконец-то смутился и не совсем внятно пробормотал:
