Григорий Карев - Синее безмолвие
Более четырех лет тому назад Олефиренко демобилизовался и уехал в Южноморск. Были слухи, будто ходил он с китобоями в далекие воды и что даже отличился где-то на каком-то задании, но дальше следы его терялись… И вот перед Прохором вновь стоит его первый учитель, его друг Виктор Олефиренко, все такой же подтянутый, только еще больше похудевший, с таким же, как и тогда, в школе водолазов, коротко стриженым белесым чубчиком, только большие серые глаза почему-то смотрят невесело, неприветливо.
Прохор даже глянул на пакет — не пропустил ли он знакомую фамилию в адресе, не написано ли там «капитану Олефиренко». Нет, фамилии Виктора на конверте не было. И Прохор тут же забыл о пакете. Он еще шире шагнул в рубку, весь потянулся к другу.
— Здравствуй, Виктор!
Капитан отодвинул от себя какие-то бумаги, надел фуражку-капитанку, вышел из-за стола и остановился, сухой, отчужденный, строгий.
— Здравствуйте, товарищ Олефиренко, — чувствуя, как краска смущения заливает щеки, тише сказал Демич. Капитан не шевельнулся, ни одна складка у тонких губ его не дрогнула, и Прохор, совсем растерявшись, проговорил:
— Мне нужен капитан «Руслана».
— Я капитан «Руслана».
Конечно же, это был Виктор Олефиренко. Но в голосе его было столько равнодушия, что Прохору стало не по себе. Он молча протянул капитану пакет.
— Значит, к нам, в наш солнечный город, — жестким, как скрип дерева, голосом сказал Олефиренко. — Значит, одни — Качканар строить, другие — на Байкале судьбу свою пытать, третьи — в Антарктику, а ты — к нам.
— Товарищ капитан…
Виктор исподлобья посмотрел в иллюминатор на пляшущую серебряную чешую солнечных бликов, будто вспоминал что-то далекое-далекое.
— Вот здесь, — Виктор ткнул пальцем в синий пакет, принесенный Прохором, — начальник отдела кадров, он тебя знает только по бумажкам, пишет, как о хорошем специалисте, опытном глубоководнике. А здесь, — Виктор снова придвинул к себе листки, исписанные мелким неровным почерком, — ребята, с которыми ты вместе прожил четыре года, пишут, что ты бросил товарищей в самый ответственный момент, личное поставил выше всего… Какой бумажке мне верить?
Прохор, ошеломленный встречей и неожиданным поворотом разговора, молчал.
— Ну, говори. Это — бумажки, хотя и написаны хорошими людьми. А ты — живой человек. Вот ты, живая душа, и скажи мне, которую из них отвергаешь? Говори, не бойся… Я… тебе поверю…
Он сделал ударение на слове «тебе», и Прохору показалось, что Виктор просил его скорее избавить от мучительных раздумий и сомнений. Но Прохор, еще ниже опустив большую черную голову, сказал тихо:
— Обе правильны.
— Та-ак… — Виктор медленно, с нажимом вытер тыльной стороной ладони пшеничную щетку усов сперва справа, затем слева, подержался за бритый подбородок, будто хотел выдавить из него нужные в таких обстоятельствах слова, и потом резко, как на тренировке по самбо, повернулся к Прохору всем корпусом:
— Ты думаешь, что именно для этого я делал бицепсы из твоего жирного мяса? Ты полагаешь, что счастье можно найти в пляжном песке? Ты, наверное, считаешь, что и комсомольский билет носят у сердца только потому, что его обложка не пропускает солнечных лучей?.. Или ты спрятал уже билет на дно чемодана, вместе с фотокарточками своих ухажерок?
— Ну, знаешь… Это уже слишком!
И в самом деле, что давало право Виктору так разговаривать? Ну, старше он Прохора на десяток лет, ну, капитан… Так что из этого? Ну, не поехал Прохор с товарищами, как обещал, на строительство ангарского каскада. Да, там водолазы очень нужны, об этом и в газете писали, и на комсомольском собрании говорили перед демобилизацией. А разве здесь, в Южноморске, не нужны хорошие водолазы, разве здесь не строят причалы, не поднимают потопленные в войну суда, не открывают на морском дне древние города? И разве все это не нужно людям? Не поехал в тайгу Сибири, в пески Каракумов, в глухомань Дальнего Востока, к черту на кулички… Но вовсе не потому, что испугался трудностей, — работа водолаза везде не легка. Могут же быть и другие причины. О них Прохор обязательно рассказал бы Виктору… Но сейчас тот его обидел, и Прохор, насупив широкие черные брови, зло начал бросать в лицо бывшему, конечно же бывшему, товарищу пересыпанные обидой и насмешками слова. Ему ничего сейчас так не хотелось, провались она совсем, работа на «Руслане», как задеть Виктора за живое, сделать ему больно. Почему Виктору можно жить в большом городе, гулять вечером у ярко освещенных театров и клубов, ходить по красивым улицам, пользоваться всякими там коммунальными удобствами. Небось, на Байкале да на Камчатке тоже капитаны спасательных судов нужны, но Олефиренко не едет туда… Прохор — водолаз, специалист, будет хорошо зарабатывать, получит квартиру и заберет к себе больную мать. Разве он на это не имеет права?..
Знал, знал Прохор, что говорит не то, что нужно: не он, обида его подбирала слова, говорила за него. Обида — плохой советчик, горячность — никудышный помощник. Но что поделаешь? Прохор считал себя виноватым, и именно поэтому каждый укор обжигал сердце, каждое резкое слово больно хлестало по самолюбию…
Виктор его не слушал. Он отвернулся от Прохора, смотрел, как море ласково лижет песчаный берег, как вьются чайки над пристанью, слушал шелест гальки на берегу и плеск волны о борт судна.
— Значит, захотелось моряку тихой жизни?
Опять упреки! Четыре года не виделись, а встретились, так и сказать друг другу, кроме упреков, нечего! Вот тебе и друг! Вот тебе и флотский товарищ!
— Эх ты, мелкобуржуазная стихия, собственническая психология, — выговаривал Виктор.
Самое обидное было в том, что эти слова Прохор уже слышал однажды. Их сказали ему ребята, уехавшие в Братск. Поезд должен был вот-вот тронуться. Ребята шумно распихивали по полкам вещевые мешки, свертки и тяжелые чемоданы.
— А где твои вещи, Прохор? — спросил Женька Валуйский.
— Скорее тащи их, опоздаешь! — загалдели ребята.
— Я с вами, хлопцы, не поеду, — негромко ответил Прохор.
Как он ждал этого четвертого свистка, как ему хотелось, чтобы поезд скорее двинулся ветру навстречу. А он стоял. Стоял целую вечность. И целую вечность молча смотрели на Прохора изумленные товарищи.
— Ты некрасиво шутишь, — сказал наконец Валуйский.
— Я не шучу.
— Он шутил раньше, когда говорил, что до флота работал в колхозе, — съехидничал Карамышев. — Ему начхать, что гидростройке до крайности водолазы нужны. Он уже где-то присмотрел себе тепленькое местечко. Это же ярко выраженный единоличник, мелкобуржуазная стихия.
— Для него коллектив — тьфу! — сказал, отворачиваясь, Круглик.
