Запас прочности - Леонид Сергеевич Соболев
— Вы были знакомы и раньше? — спросил Катарадзе с интересом.
— Нет, — сказал Чапичев тихо. — Это нельзя назвать знакомством. Мы виделись два или три раза… Я не знал ее имени… Хотя, если уж говорить правду, с той, первой встречи, после пожара в порту, она словно шла со мной рядом, все время была близко, но… только в мечтах. Что-то случилось со мной при этой встрече, что-то такое путаное, сложное, не разобраться, не понять. На любовь это нисколько не было похоже. Если бы на ее месте был мужчина, я, кажется, мог бы сгоряча наделать беды. Но это была девушка. И я ничего не сделал, даже не ответил ей, хотя сердце мое кипело от обиды, от незаслуженного оскорбления. Она сказала мне прямо в глаза: трус… Вот и сейчас я волнуюсь, как только вспоминаю эту минуту, сердце как будто громче стучит. Правда, теперь-то причина другая. Могло же так случиться, что я не увидел бы ее больше, никогда не увидел, и она не поняла бы меня… К счастью, случилось иначе, — мы снова встретились в порту. Я работал шкипером на парусно-моторном боте «Орленок», на линии Одесса — Аккерман. Приходилось ходить и в Николаев, и в Евпаторию, даже в Керчь, но это были особые задания и выпадали мне редко. Мы собирали на рыбалках улов и доставляли его на холодильник. Во время боев за Одессу, когда фронт проходил за Севериновкой и у Люстдорфа, я трижды прорывался в порт с грузом снарядов. И особенно трудным был третий рейс — до самого маяка нас провожала шестерка «юнкерсов». За два часа они сбросили свыше сорока бомб. Старенький, видавший виды «Орленок» имел на вооружении только один пулемет. Наш пулеметчик Андриенко отстреливался до последнего патрона. Славный был товарищ и воин, жаль, он не увидел больше Одессы — осколок тяжело ранил его в грудь. Мы пришли в порт с тридцатью двумя пробоинами, со сбитыми мачтами, с развороченной кормой. Я до сих пор удивляюсь: как не взорвались боеприпасы? Несколько ящиков уже загорелось, но огонь погасила прорвавшаяся в пробоины вода. «Орленок» был на редкость послушен рулю: с ходу я разворачивался почти под прямым углом, кружил каруселью, останавливался и возвращался, бросался то к берегу, то в открытое море — словом, если бы начертить на карте этот маршрут, здесь были бы спирали, углы и круги — самые замысловатые фигуры.
Он помолчал, задумавшись о пережитом.
— Все-таки… да, все-таки мы пришли в порт… нам указали причал, мы подошли к нему с приспущенным флагом и передали на берег Андриенко. Прошло, наверно, не более двадцати минут, когда рядом, от целой пачки «зажигалок» загорелись пакгауз и тюки сена на соседней барже… Ветер дул свежий, рыбачий ветер кинбурн; на ставных неводах в другое время он приносит счастье, а теперь он «работал» как поджигатель. Клочья горящего сена летели над причалами. Пепел кружился, будто метель… Черная метель вперемешку с огнем. Я должен был немедленно уйти от причала, подальше отсюда — на внешний рейд. Но, кроме моей команды и шести человек грузчиков, которые уже вынесли десяток ящиков на берег, здесь не было никого. Я приказал погрузить эти ящики обратно и набросить мокрый брезент. Я ждал… Два грузчика медленно поднимали ящик. Другие четверо стояли и смотрели. Они растерялись. Они знали, что в горящий пакгауз только сегодня сгружена тонна аммонала. Я об этом не знал. Я закричал на них так, что сам своему голосу удивился: «Да чего же вы ждете, дьяволы, — взрыва?» Матросы бросились за мной на берег, и мы внесли эти ящики за какие-нибудь пять-шесть минут… Я уже приказал отдать швартовы, но старый, бородатый грузчик вцепился в трос, взглянул на меня, выпрямился и показал на пакгауз: «Аммонал… Тонна аммонала». Тогда я понял, почему они так окаменели. Медлить нельзя было ни секунды. «Орленок» еще мог принять тонну груза. В такой горячке некогда размышлять. Я сказал им, что, может быть, мы еще успеем, и побежал к пакгаузу.
Ящики с аммоналом мы вынесли на край причала, закрывая их бушлатами от пламени, от искры. Кожа на руках моих почернела. Брови, ресницы, виски, бороду — все подчистую обожгло. И матросы, и грузчики были обожжены — черные, с распухшими лицами, с отеками под глазами. Но удивительное дело — русская душа! Все они смеялись. Смотрел я на них и тоже смеялся: «Братцы мои, какое несчастье пронесло!..» Тут кто-то из матросов сказал: «Товарищ шкипер… смотрите, к нам еще груз волоку…» Я оглянулся: действительно, три женщины тащили тюк ваты. Та, что впереди, самая молодая, не просит — приказывает: «Сходни не убирать!» — «В чем дело, милая? — спрашиваю. — Может, вы заблудились»» Она отвечает по-прежнему строго: «Это неуместная шутка, щкипер… Десять тюков ваты для госпиталей вы обязательно возьмете на борт…» Я вижу — спорить излишне. А тюк ваты, который они несли, уже затлелся. Сами знаете, какой это груз, — попадет в вату одна искра, ничем ее не потушишь. Для меня груз этот принять — все равно что в трюме костер разжечь. Я снова приказываю отдать швартовы. Но женщины уже поднимаются по сходням и бросают на палубу тюк… Тогда я оборачиваюсь к матросам: «За борт!..» — «Не смейте!» — говорит девушка. Она подступает ко мне вплотную. Теперь я увидел ее глаза, и, верите, у меня было такое чувство, как будто я видел ее где-то раньше, искал и ждал, да, видел, запомнил и ждал ее
