Алексей Новиков-Прибой - Соленая купель
Домбер внезапно замолчал и начал вдруг всматриваться в блестящую поверхность океана. Лица матросов сразу приняли выражение беспокойства, хотя кругом, в жаркой тишине, ничего не было видно. Приставив руку ко лбу, бросал тревожный взор и Лутатини, чувствуя дрожь в коленях. Поваренок порывисто кинулся к фальшборту, потом вернулся и, восторженно глядя на старшего кочегара, спросил:
— Вы что-нибудь заметили, Домбер?
— Так… показалось мне. Вероятно, рыбешка прыгнула…
Кто-то крепко выругался.
— Что же произошло с вами в Северном море? — обратился Лутатини к старшему кочегару.
Домбер потрогал пальцами истрепавшиеся на правом сабо ремни и ухмыльнулся:
— Придется починить. Да-с, так вот… Услышали мы тут страшный взрыв. Весь остов нашего судна задрожал и сейчас же закачался с борта на борт. На момент мелькнула мысль — мы летим в воздухе, как на цеппелине, и сейчас же ухнем на морское дно. Кочегары уставились на меня, а я — на них. Помню, я крикнул: «Ребята, оставайтесь на месте, а я сейчас узнаю в чем дело», — и полез наверх, минуя машинное отделение. Пока поднимался по вертикальным трапам, сообразил, что это взорвалось другое судно, а не наш «Редпертир». И только это я выставил ногу из машинного кожуха, как затрещал правый борт. Что-то огромное и черное лезло на палубу и ломало ее. Я ухватился за железную раму выхода и примерз к ней. В следующий момент разглядел форштевень с двумя якорями. Это накатил на нас другой пароход, — может быть, в два раза больше нашего. Он, как острый клин, вонзился в «Редпертир», распорол ему трюмы и почти разрезал пополам. С мостика, с бака, из машинного отделения неслись отчаянные крики. По сторонам раздавались пушечные выстрелы. Лучи прожекторов кромсали ночь. И в этой кутерьме какое-то странное чутье руководило мною. Я ухватился за якорь, подтянулся и забрался на чужой пароход, — на тот, что разнес наше судно. Почему-то никуда не побежал, а уселся на баке, словно для отдыха. Судно дало задний ход и с железным скрежетом оторвалось от «Редпертира». Тот моментально переломился на середине. Взмахнулись вверх корма и нос, как будто хотели сложиться вместе, и под вопли людей исчезли в пучине. Остальные пароходы смешались в одну беспорядочную кучу, как перепуганное стадо животных. Кругом носились миноносцы, разыскивая субмарины. И вот в стороне с ревом поднялся огненный столб до самых звезд. Я уже после узнал, что это взорвался один из наших миноносцев. Облака дыма окутали флотилию. Бестолковщина создалась ужасная. Кто мог тогда думать, что проживет до следующего дня? Потом кое-как образумились. Опять выстроились в кильватерные колонны и пошли дальше. А для спасения погибающих примчались портовые катера. Наша флотилия убавилась на три единицы. Ну и рейс выпал! До самого Шербурга никто почти не спал. С «Редпертира», кроме меня, ни одной души больше не спаслось.
Домбер замолчал.
Кто-то вздохнул и промолвил грустно:
— Да, в эту войну много моряков погибло. Отъедаются морские рыбы нашим братом…
Лутатини, перебирая черную бороду, — хмуро смотрел в сторону, на зеркальную гладь воды. Океан начинал ему казаться предательским. Что скрывается в его темных недрах? Может быть, ничего и нет, а может быть, сейчас же сверкнет зеркало перископа.
Сольма сердито проворчал:
— А ну вас к лешему с такими рассказами! Дались вам эти субмарины! Неужели нельзя придумать что-нибудь повеселее?
Разговор перешел на другие темы. Матросы дурачились, рассказывали анекдоты и смеялись. Некоторые пели песни.
Ночью Лутатини долго прохаживался по палубе, а потом, остановившись у задней лебедки, задумался. Его удивляло, что после таких переживаний эти матросы опять поступают на корабли и продолжают плавать. Во имя чего они жертвуют собою? Сколько бы они ни старались, они не станут ни миллионерами, ни докторами, ни присяжными поверенными, ни генералами, ни епископами. Их доля — грязный каторжный труд и нищенский заработок. Они будут скитаться по морям и океанам до конца дней и найдут себе могилу в водной пучине, или хозяева выкинут их на сушу как инвалидов…
Раньше у Лутатини не возникали такие мысли. В то блаженное время, когда он был священником, после сна в чистой постели, после сытной и вкусной еды он шел в свой уютный кабинет. Сидя за письменным столом в мягком кресле, он читал толстые книги в кожаных переплетах — книги, написанные великими проповедниками религии. Они дышали мудростью, утоляя его духовную жажду. Вера его в незыблемость существующего строя была крепка. Во всем мире и в судьбах человечества он видел промысел божий. Лутатини не был похож на других пастырей, тайных развратников и стяжателей земных благ. Он умилялся Франциском Ассизским и мечтал о служении бедным. Хотелось хоть чем-нибудь помочь этим голодным и оборванным людям, погибающим в нравственном падении. И вот сейчас, после пережитых испытаний, когда жизнь потрясла его беспощадной правдой, он спрашивал себя: что он возвещал людям своими проповедями? Стыд и злоба давили сердце, и мысль сурово выносила приговор:
«Ты проповедовал, чтобы нищие вешали свои надежды на бога, как вешают на крючок свои грязные и вшивые лохмотья. Эх ты!..»
Лутатини, увидев проходящего по палубе поваренка, позвал его к себе.
— Ты что не спишь, Луиджи?
Поваренок бойко ответил:
— Успею выспаться. Вдруг субмарина покажется…
— Ну, как твои гуси?.. Всех пережарил?
— Пять штук осталось. Одного завтра утром зарежу.
Луиджи нравился ему. Этот кроткий мальчик не был еще испорчен морской жизнью. Удивляла и его постоянная готовность всем помочь, оказать какую-нибудь услугу. Он и теперь сердобольно заговорил:
— Этот бедный Чин-Ха… Днем и ночью лежит в темноте. У него все болит. Ему даже одеваться нельзя. Он сказал мне, что скоро умрет…
Лутатини и сам догадывался о безнадежном положении китайца. Раньше он кричал, вопил, кого-то проклинал, а за последние дни притих. Из раструба его вентилятора слышались только стоны и несло невыносимым смрадом. Матросы вытаскивали от него парашу не иначе, как по распоряжению боцмана. Если бы не забота Луиджи, ему было бы еще хуже.
— У тебя есть родители?
— Только мать. Отец мой был рыбак и утонул в море. Я его плохо помню.
— Как же мать отпустила тебя на судно?
— А чем нам кормиться дома? Там еще остались братишка и сестренка. Те — поменьше меня. А я уже третий год плаваю… Маме посылаю денег..
Луиджи, подумав, храбро заявил:
— Это матросы зря болтают, что у меня со страху печенка заболеет. Вот увидите, сеньор Лутатини, я нисколько не испугаюсь немцев. Пусть я не выйду из этого океана, если только зря говорю…
