Стивен Каллахэн - В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря
Двумя часами позже «Уточку» снова захлестывает. Я сижу посреди плавающего барахла, измученный, убитый, и тут выдержка мне изменяет. Размахивая кулаками, брызгая слюной, как припадочный, я ору: «Ах, ты, сукин сын, дрянь поганая — океан!» И в течение следующих пяти минут я занимаюсь тем, что на все лады кляну ветер и волны. А потом разражаюсь рыданиями: «За что? За что это мне? Я хочу вернуться домой, вернуться домой — и только! За что мне не дают вернуться домой?»
В глубине души я слышу другой голос, который распекает меня за эту ребяческую выходку, но я не могу совладать с собой и с надрывом обрушиваюсь на доводы рассудка: «Плевать я хотел на всякие увещевания! Я болен, голоден, устал, мне страшно, наконец! Мне хочется плакать!» Что я и делаю.
Откуда мне знать, что в этот самый день, а возможно, и в этот самый момент мой отец набирает телефонный номер береговой охраны США, чтобы уведомить их, что яхта «Наполеон Соло» не прибыла в срок в порт назначения. А незадолго до этого моей матери приснился страшный сон: она увидела, что я тону в темной воде и не могу выплыть на поверхность. Она проснулась в холодном поту, дрожа, словно в ознобе, и с тех пор жила в ужасном напряжении, ожидая известий обо мне. Известий не было.
Спустя несколько минут горячка моя прошла. Я вновь взялся за бесконечное, изнурительное вычерпывание воды и выжимание своих вещей. Может быть, вернувшись домой, мы устроим пикник для друзей и соседей. Да, надо вернуться, чтобы устроить пикник. На берегу пруда, под соснами, по свежеподстриженной траве будут бегать дети, и в воздухе будет звенеть смех. Да, все это когда-нибудь еще будет. Целая туша будет жариться на вертеле, а рядом будут разложены горы салата и мороженого. Люди спросят меня, как все это было. И я отвечу, что это было мерзко, все было мерзко — от начала до конца. Все складки моего плота были покрыты противной вонючей слизью. Сплошная гадость и никакого удовольствия. Делаешь то, что следует, по необходимости, и больше ничего. Я расскажу, как мне опротивело море, которое бабахало у меня под ухом, точно там шла пальба из крупнокалиберной винтовки, обрушивало на меня град ударов, растравляло незаживающие раны на моем теле; расскажу, как я изнемогал в неравной борьбе. Неделями длился наш бесконечный поединок без перерывов между раундами. Мне ненавистно даже снаряжение, которое спасло мне жизнь — примитивный плот, эта жалкая свинская карикатура на судно, гнусный резиновый тент, от которого безнадежно портилась драгоценная пресная вода. Мне было ненавистно собирать льющийся с неба дождь в ту же посуду, которая служила мне отхожим местом. Мне было ненавистно втаскивать на борт прекрасные морские создания и, подобно дикому зверю, рвать на части их грациозные тела. Мне было ненавистно считать каждую минуту в течение тридцати двух дней. Ненавижу!.. Ненавижу!..
Я и не предполагал раньше, что в человеке одновременно может уживаться такая ненависть и такая тоска. Как бы то ни было, но я еще доберусь до своего дома. Я должен сделать это. Неужели ветер немного ослаб, или мне это только кажется?
10 марта,
день тридцать четвертый
НЕТ, НЕ ОСЛАБ. ЕЩЕ ДВА ДНЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ буря, и жизнь моя — сущий ад. Но мне все же удалось поймать еще одного спинорога — это уже третий по счету — и одну дораду — это уже четвертая. Дорада снова погнула мою острогу. Впредь надо ограничить себя в охоте и беречь снаряжение. Кто знает, сколько еще дорад способно выдержать это самодельное оружие, прежде чем окончательно выйдет из строя? И кто знает, сколько времени мне еще придется им пользоваться?
Полчаса тому назад водосборный мешочек солнечного опреснителя был почти полон. Сейчас он обмяк и опустел. Повинен в том крошечный прокол в одной из его стенок, сделанный острым шипом спинорога, будь он неладен. Из-за этого я потерял около шести унций пресной воды. А ведь это полдня жизни, дружище! Как тебе улыбается перспектива умереть за полдня до того, как тебя снимут с плота?
К 11 марта погода снова налаживается, и моя жизнь возобновляет привычное уже размеренное течение. Я нахожусь примерно на полпути к Вест-Индии. Еще раз мне предоставляется возможность сосчитать милости, которыми одарила меня судьба. «Соло» оставался на плаву достаточно долго для того, чтобы я успел прихватить необходимые вещи. Все мое снаряжение действует исправно и к тому же вполне меня удовлетворяет. Занятия альпинизмом, туристские походы, выучка бойскаута; строительство яхты, парусный спорт, инженерный опыт и та жизнестойкость, которую воспитала во мне семья, дают мне силы и умение приспособиться к условиям обитания на этом крошечном плавучем острове. Несмотря ни на что, я жив и продвигаюсь к цели. Все это похоже на чудо.
13марта
день тридцать седьмой
ТРИНАДЦАТОГО МАРТА, ОДНАКО, ОСОБОЙ БОДРОСТИ духа я в себе не ощущаю. Из-за плохой погоды последняя дорада у меня так и не высушилась: она прогоркла и превратилась в клейкую массу. Я почти ничего не успел съесть — большую часть пришлось выбросить за борт. На гимнастику йогов уходит много сил: если раньше я проделывал все упражнения за полчаса, то сегодня это занимает уже целых полтора. Даже в мирный час вечернего покоя мне кажется, что я уже недолго протяну.
Сейчас уже недостаточно делать самое необходимое и сберегать силы. Надо во что бы то ни стало привести себя в форму. Нужно больше еды. Втаскиваю на борт тянущуюся за кормой на буксире «морскую ферму», и острием ножа отковыриваю обосновавшихся там морских уточек. В питьевую воду добавляю немного ржавчины, соскобленной с металлических банок, в надежде несколько пополнить запасы железа в своем организме и таким образом уменьшить анемию.
Я обращаюсь к лентяю и бездельнику, забравшему власть над моим телом, и долго уговариваю его опуститься на колени у входа и подкараулить еще одну дораду. Сначала тело ведет себя очень вяло. Появляется дорада. Неуклюжий удар копья разбрызгивает воду. Конечно же, промах. Вот еще одна. Снова промах. Но движение разогнало в жилах кровь, и мое физическое «я» пробудилось от спячки. С третьей попытки я глубоко всаживаю свое оружие в спину выплывающей из-под днища рыбины. Она судорожно бьется, стремясь освободиться, и тащит меня через борт в море. Начинаю водить ее, как будто она сидит на крючке, привязанном к легкой леске, чтобы не сломать и не погнуть острогу. Однако надо поскорее втягивать ее на плот, пока она не сорвалась. Не обращая внимания на рывки и толчки, я перехватываю ружье поближе к ее телу и тогда вытаскиваю свою добычу, не боясь погнуть драгоценное копье. Сбрасываю рыбину на расстеленный для защиты «палубы» кусок парусины. Прижав дораду коленями, подсовываю ей под голову, сразу за жабрами, разделочную доску, всаживаю нож в боковую линию рыбины и резким поворотом лезвия ломаю ей позвоночник. Обычно я сначала разделываю рыбу, но сейчас я слишком голоден и поэтому только потрошу ее, а все остальное откладываю на потом.
Я закусываю рыбьими потрохами. И оживаю, словно мне впрыснули свежую кровь. Рыбье брюхо, кажется, чем-то набито. Вспарываю его, и оттуда вываливаются пять полупереваренных летучих рыбок. Поколебавшись, пробую одну из них на вкус, и меня едва не выворачивает. Собираю эту гадость и швыряю обратно в море. Не успели они еще плюхнуться в воду, как меня осенило! Глупец! Надо было их сперва помыть и тогда попробовать еще разок! Ладно, в следующий раз так я и сделаю. Подумать только, сколько добра пропало понапрасну! Подтираю разлившийся по полу желудочный сок дорады и снова принимаюсь за ее разделку. Обливаясь потом от зноя, я, сидя на корточках, тружусь, разрезая на куски тело дорады. Дважды даю себе передышку, чтобы вытянуть ноги и расправить затекшие колени и спину. Разделка рыбы — тяжелая работа, но я тороплюсь, чтобы скорей насладиться отдыхом. В работе я всегда следую этому правилу — постоянно подгоняю сам себя, пока не закончу, и затем предаюсь полному покою.
Я протыкаю в рыбных ломтиках дырки, чтобы нанизать их на веревочку. Вдруг — БАЦ! — и я оказываюсь зажатым между камерами, затем «Уточка», спружинив, восстанавливает свою обычную форму и спокойно плывет себе дальше. Мне достаточно секунды, чтобы оправиться от шока. Средняя высота волн составляет всего около трех футов, но впереди, удаляясь от меня, лениво плывет огромное чудовище. Пожав плечами, я возвращаюсь к прерванной работе. Такого рода неожиданности стали для меня привычными.
Солнечный опреснитель сплющился и лежит на носу как блин. Должно быть, ему изрядно досталось на этот раз. Я дую изо всех сил, но воздух в нем не задерживается. В донце опреснителя, сделанном из специальной ткани, которая пропускает избыточную морскую воду, а в мокром состоянии становится воздухонепроницаемой, сейчас красуется дыра. От бесконечного чередования циклов намокания и высыхания и постоянного трения о камеру плота ткань обветшала. Меньше тридцати суток эксплуатации — а этот агрегат уже начал выкидывать фортели. До сих пор мне так и не удалось привести запасной опреснитель в рабочее состояние. Чем дальше на запад, тем чаще я попадаю в полосу дождя, но в лучшем случае мне удается собрать шесть — восемь унций воды в неделю. Опять я оказался за критической чертой лицом к лицу с грозной опасностью. Впрочем, грозных опасностей мне в последнее время встречалось так много, что, можно сказать, они стали моими постоянными спутниками.
